От Монмартра до Латинского квартала

Дело кое-как уладилось, и с этого вечера я имел на Монмартре еще одного друга, очень ценного. Кто не знавал «Клодьена», не может составить себе правильного представления об этой личности. Его рыжая борода, его трость, его костюмы — все имело в себе что-то своеобразное. У него была внушительная наружность, манеры, полные достоинства, важности, апломб, доходящий до наглости. В те времена он был так же нищ, как и мы, но мы всегда с изумлением замечали, что в его нищете не было ничего банального. Он носил костюмы одного из своих старых друзей, которые были ему всегда не впору и придавали ему странный вид. Но Клодьена это мало беспокоило, он первый хохотал над своими превращениями. Один бог знает, чем жил тогда автор «Лабиринтов». У него было столько же адресов, сколько чужих костюмов, и все эти квартиры так же мало были его квартирами, как костюмы, в которых он щеголял. То он принимал меня в мансарде, словно созданной, чтобы укрывать в своих стенах трогательнейшую идиллию, то — в пустующей квартире, то — в грязном номере подозрительной гостиницы, то — у поэта Газаниона, который приютил и меня. Но повсюду он оставался все тем же: человеком, умеющим и слушать и говорить, олимпийски спокойным, большим любителем безмятежного ничегонеделания. На улице, среди суетливых и озабоченных прохожих, он шествовал медленно, покуривая иногда толстую сигару; или усаживался в кафе и, вынув из кармана флакончик с эфиром, спокойно и без всякого стеснения выливал его содержимое в свой стакан. «Кирш с эфиром» был его любимым питьем. Он, бывало, расхваливал его мне еще в Ажене, в маленьких кафе, где остальные посетители поспешно отодвигались от нас, затыкая нос. Его редкие и изысканные вкусы, его обширные знания, его блиставший остроумием и оригинальностью разговор делали Клодьена неотразимо привлекательным. Кроме того, под его внешним высокомерием и заносчивостью скрывалась душа деликатная и способная на верную дружбу. Сколько ночей мы провели вместе, бродя по глухим кварталам Парижа! Он смело входил в самые подозрительные вертепы, пробирался меж пьяных и проституток и, облокотясь о прилавок, командовал: «Анисовой, покрепче!»

Однажды у канала Сен-Мартэн мы подверглись нападению, что нас ничуть не удивило. Клодьен, не дожидаясь, пока грабитель обшарит его карманы, спокойно вынул монету с видом человека, подающего милостыню.

— Вот, — сказал он, — сорок су.

А в ту же ночь, когда он расплачивался в баре, я заметил в его бумажнике три стофранковых билета.

За что бы он ни брался, его высокомерные манеры оказывали ему плохую услугу; неудачам и комическим случаям не было числа.

Как-то вечером, когда он обедал и болтал за столиком в «Доброй кружке», до него долетело нелестное замечание, громко произнесенное кем-то из посетителей этого тихого ресторанчика по его адресу.

Ла Вэссьер поднялся, вставил свой монокль, затем с небрежным видом направился к столу, где, как он полагал, позволили себе над ним насмехаться. Но, будучи крайне близорук, он ошибся и влепил пару пощечин господину, ни в чем не повинному. Господин оказался учителем фехтования. Дуэль была неизбежна. Ла Вэссьер стал готовиться к ней, и понадобились влияние и дипломатия Марка Брезил, чтобы помешать этой дуэли.

В другой раз, на площади Сен-Жорж, Ла Вэссьер, возвращавшийся домой, чтобы лечь спать, был неприятно поражен огромными позолоченными буквами вывески какого-то антиквара. Он остановился, медленно прочитал фамилию этого еврея — очень известного, потом, подстрекаемый бесом, взобрался на какую-то решетку, сорвал огромное «В» с вывески и спрятал его под мышку.

Таких «В» он накопил у себя несколько. Каждый раз антиквар вставлял новую букву, а Ла Вэссьер ее похищал. В конце концов антиквар подал жалобу, и полицейские агенты раскрыли тайну удивительного исчезновения буквы, схватили преступника, повели в участок, где от него потребовали объяснения. Фантазия Клодиена подсказывала ему выходки, вовлекала его в истории самого причудливого свойства. Но он смело нес последствия их, сохраняя несокрушимое спокойствие.

В то время, когда он был классным наставником в Аженском лицее (к величайшему отчаянию директора), наши комнаты в лицее очень плохо освещались по вечерам. Ла Вэссьер, не смущаясь, на глазах у всех снимал с уличных фонарей масляные лампы и важно шествовал в лицей с лампой в руках. Летом он совершенно голый усаживался на камине в своей комнате, заявляя, что на мраморе прохладнее.