От ненависти до любви

Чтобы рассмотреть находку получше, я поднесла ее под пыльный луч света, проникавший сквозь дыры в крыше. Женская головка. Пышные волосы, рот раскрыт, словно в крике, вместо глаз – отверстия… Мне стало жарко, потому что я тут же вспомнила рассказ Петра Аркадьевича. Золотая Баба? Это слишком! Я машинально достала сигарету и присела на пороге. После двух затяжек елки перед глазами поплыли, и я снова чуть не свалилась с лабаза. Видно, с голодухи, ведь ничего не ела с раннего утра.

«Интересно, чей это лабаз?» – рассуждала я. Почему его оставили без внимания охотники, тот же Шихан, наконец? Ведь он излазил всю тайгу до Хан-Таштыка, наверняка и дальше бывал. Лабазом давно не пользовались. Судя по ветхости шкур, лет этак десять или двадцать. Не иначе хозяина – охотник то был или дикий старатель – смерть подстерегла где-то в тайге. В противном случае он бы вернулся за своими сокровищами.

Я выглянула наружу. Дождь прекратился, сквозь серую мгу проступили участки ослепительно-голубого неба. Так частенько бывает в горах. То грянет чуть ли не зимняя пурга, то свалится грозовая туча. Погрохочет, поблистает молниями, щедро омоет дождем тайгу и горы, а глядишь, тут же опять засияло солнце, и все вокруг ожило, заиграло, запело, радуясь жизни.

Загасив окурок о подошву ботинка, я вернула золотую головку в кисет, спрятала его в нагрудный карман, застегнула на пуговицу и, спрыгнув на землю, отбросила лесину подальше. Через сотню шагов оглянулась. Все ж не дурак был тот охотник, что соорудил этот лабаз. В таких дебрях его можно рассмотреть разве что с воздуха, и то случайно. Солнце, склонившись к западу, светило сквозь легкую дымку – все, что осталось от недавней тучи. «Надо торопиться!» – подумала я, пробираясь среди камней и вглядываясь в маячившую впереди темную чащу.

Странное беспокойство не покидало меня. Возможно, потому, что я шла по незнакомым местам, или оттого, что слишком долго не появлялась знакомая тропа. Я отошла от лабаза с полкилометра. И пень, и сруб давно скрылись из глаз. Но я по-прежнему ничего не узнавала и даже засомневалась: неужто иду вдоль тропы?

Наконец я остановилась, пытаясь сориентироваться, куда двигаться дальше. Беспокойство переросло в тревогу. Почти физически ощутимая, она, как перед страшной грозой, витала в звенящем от тишины воздухе. Будто по дьявольскому сценарию, откуда-то снизу, из ущелья, донесся жуткий крик птицы, похожий на младенческое «у-а-а! у-а-а!»…

Я устремилась вперед, решив обогнуть нагромождение камней – курумы, усеявших склон горы. Я карабкалась, хватаясь за гибкие ветви стланика, на огромные глыбы, а то скользила по ним вниз, но каменная «река» не кончалась. Пару раз я переходила ручьи, довольно полноводные, и с тревогой поняла, что они мне не знакомы.

И тут в месиве камней, мхов и сухих веток заметила большую кучу хвороста: толстенные ветки, почти деревья, были сложены как попало, но именно сложены, а не нападали сами собой. Возможно, кто-то заготовил их на дрова? Я присмотрелась. Более мрачного места я еще не видела. Разве что Поганкину Марь во сне. От этих воспоминаний стало еще страшнее.

Я потянула за ветку и, вскрикнув от неожиданности, отпрянула в сторону. На меня в упор смотрела человеческая глазница! Желтые зубы скалились в злорадной усмешке. Дальше показались клочья одежды и торчащие ребра. Грудная клетка у бедняги оказалась развороченной. Такую рану мог нанести только медведь. Страшная смерть.

За спиной вдруг раздался негромкий звук, похожий на вздох. Бросив руку на цевье карабина, я резко обернулась. В метре от меня плавно покачивалась пихтовая ветка. Может, птица взлетела или бурундук пробежал… Окаменев от страха, я смотрела на нее, а ногой уже нащупывала под мохом длинный предмет. Еще не нагибаясь, я догадалась, что это ружье. На ложе виднелись следы медвежьих клыков и когтей. Затвор намертво приржавел к патроннику.

…Ну, кто же ходит на медведя с берданкой 32-го калибра! С ней только на белок охотиться. Местные охотники стараются вообще не задевать медведя, он для них – тотемное животное. Если случайно и убивают, то устраивают целый ритуал с песнопениями и танцами вокруг головы и все валят на безбашенных русских…

Выше на холме лежал полуразвалившийся ящик, срубленный из бревен лиственницы. Только увидев прислоненные рядом к дереву полусгнившие лыжи, выступавший из-под моха остов волокуши, на которой охотники когда-то перетаскивали до зимовий нехитрый скарб, и висевшие над лыжами остатки шаманского бубна, я поняла, что это не простой сруб.

Коренные жители этих мест, по обычаю предков, не закапывают умершего шамана, а заворачивают в шкуры и кладут с ружьем в деревянный саркофаг, который устанавливают на том самом месте, где когда-то камлал шаман и где обитает дух – хозяин священной горы. Рядом оставляли его вещи, развешивали на дереве одежду и шаманские атрибуты, которые должны понадобиться в иной жизни и не должны оставаться там, где жил шаман.