От первого лица

– Да. Не знаю почему, но у меня с рождения имелась такая особая способность. Стоит захотеть – и я могу похитить и присвоить чье-нибудь имя.

В моей голове вновь завихрилось смятение.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – Ты похищаешь чье-то имя, и этот кто-то своего имени полностью лишается?

– Нет, такого, чтобы человек лишился имени полностью, не бывает. Я похищаю лишь частицу имени, кусочек. Случается так, что имя становится легче по весу, уменьшается его толщина. Например, стоит солнцу спрятаться за тучку – и на столько же блекнет на земле человеческая тень. Бывает так, что человек сам никак не замечает этой потери, а просто ощущает некую странность.

– Но ведь есть и такие, кто замечает это сразу? Что часть их собственного имени похищена?

– Да, конечно, есть и такие – скажем, порой не могут вспомнить свое имя. Можете себе представить, насколько это неудобно и хлопотно. Бывает, свое имя перестают считать своим и в результате иногда случается нечто вроде кризиса самоопределения. И в таком виноват один я – это же я похитил имя того человека. Мне правда бывает стыдно, меня терзают муки совести. Однако понимая, что так делать нельзя, я не могу не воровать. Я не оправдываюсь – делать это мне велит допамин. Как будто голос звучит: «Ну что, давай, кради имя! По закону ты чист».

Скрестив руки на груди, я некоторое время смотрел на обезьяну. Допамин? Наконец, я промолвил:

– Выходит, ты похищаешь имена только женщин, которых любишь или хочешь?

– Именно. Не намерен я бесчинствовать и воровать имена всех подряд без разбору.

– И сколько имен ты уже похитил?

Скроив очень серьезную гримасу, обезьяна принялась считать, загибая пальцы. При этом она что-то бубнила себе под нос. Затем подняла взгляд и сказала:

– Всего семь человек. Я похитил имена семи женщин.

Навскидку трудно оценить, много это или мало. Тогда я спросил у обезьяны:

– И как ты это делаешь, можешь объяснить?

– Могу. В основном – силой воли. Сосредоточиваюсь, коплю психическую энергию. Но этого мало – мне нужно что-то материальное, с написанным именем этого человека. В идеале – удостоверение личности или водительские права, сойдут студенческий билет, медицинская страховка, паспорт. Еще именные жетоны могут сгодиться. В общем, необходимо заполучить конкретную вещь. Их я, как правило, ворую, иного не остается. Я же обезьяна, а проникать тайком в квартиры, где никого нет, мы умеем. Обшариваю все внутри, нахожу что-нибудь подходящее с именем и забираю с собой.

– Значит, ты похищаешь имена нужных тебе женщин при помощи предметов с их именами и силы воли?

– Вот именно. Долго и пристально всматриваюсь в написанное имя, собираю в одну точку все свои чувства и мысленно впитываю имя любимой. На это требуется много времени, расходуется немало и нравственных, и физических сил, но в итоге так или иначе все удается, и часть этой женщины становится частью меня. Вот так безопасно я и удовлетворяю свою влюбленность, которой иначе некуда деться.

– Без плотских утех?

Обезьяна уверенно кивнула.

– Я обезьяна, однако ничего неподобающего себе не позволяю. Мне вполне достаточно присвоить имя любимой женщины. Хоть это некое сексуальное извращение, но вместе с тем – и безгранично чистый платонический акт. И я могу просто тихо любить это имя, которое хранится в глубине моего сердца. Словно нежный ветерок, украдкой проносящийся над равниной.

– Да уж, – восторженно промолвил я. – В каком-то смысле это, пожалуй, можно назвать безупречной романтикой.

– В каком-то смысле это, пожалуй, и есть безупречный любовный роман. Однако, вместе с тем – и безупречное одиночество. Можно сказать, две стороны одной монеты. Они так плотно спаяны, что их вовек не разделить.

Наш разговор на этом иссяк. Дальше мы молча пили пиво, закусывали его сушеным кальмаром и рисовыми крекерами с арахисом.

– А теперь что ж, имена больше не крадешь? – спросил я.

Обезьяна кивнула. Затем вцепилась пальцами в жесткую шерсть у себя на руке, словно бы проверяя, и вправду ли она до сих пор обезьяна.

– Нет, больше не краду. Перебравшись сюда, я дал себе зарок навсегда порвать с дурным прошлым. И моя ничтожная обезьянья душа обрела наконец покой. Здесь я веду размеренную жизнь, однако бережно храню в сердце имена тех семи женщин, какие заполучил до сих пор.

– Это хорошо, – сказал я.

– Не сочтите за нахальство, но позвольте поделиться скромным суждением невежды о любви.

– Разумеется, – ответил я.

Обезьяна несколько раз моргнула. Ее длинные ресницы колыхнулись вверх-вниз, словно листья веерной пальмы от дуновения ветра. Затем обезьяна медленно сделала вдох – так глубоко вдыхает прыгун в длину перед разбегом.