От первого лица

Впрочем, своя закономерность была и в этом — все по доброй воле, — и афиши стали частью общего отношения к проблеме. Когда я шел по территории Гамбургского университета, то рядом с афишами увидел большие плакаты, извещающие, что университет на веки вечные объявлен территорией, свободной от ядерного оружия, так решило собрание студентов и преподавателей. Все понимают, что это символично, что если атомная бомба взорвется, скажем, в Гамбургском порту, то и от Гамбургского университета не останется даже начальной школы. Но тем не менее…

Гамбург предчувствовал выступления борцов за мир, а не только концерт модных певцов. Все гости города существовали в тени идеи, во имя которой съехались. И тон мой серьезен сейчас еще и потому, что говорю о чужой целеустремленности во имя цели, которая никому не чужда.

Наши хозяева делали все основательно. В деловитости гамбуржцев, занимающихся организацией встречи ассоциации «Артисты за ядерное разоружение», было много уверенности и даже знания того, что все будет, как надлежит.

А как — надлежит? У всех ведь — по-разному. Кому-то определенно снится Германия в ее роскошных бандитских пределах тридцатых и даже сороковых годов; кто-то хотел бы заставить нас в Советском Союзе жить по-другому; кое-кто не прочь перелопатить Америку; да мало ли кто чего хочет. Но над всеми покачивается бомба; как гирька на безмене: чуть сдвинь ее — и все становится совершенно другим. Бомба висит над всеми сразу, безмолвно предостерегая от того, что нельзя.

Не знаю точно, кто первый выдумал ее, кто раньше всех догадался, что в небольшую скорлупку можно вложить такое вот ядрышко. Когда-то в Ульме, в этой самой западной части Германии, родился Альберт Эйнштейн, немало причастный к тому, что американцы, так сказать, первыми положили атомную бомбу человечеству на тарелку. Но не будь Эйнштейна — бомбу все равно бы соорудили; ее изобретали снова и снова и до сих пор изобретают, не зная усталости. Мы запомнили великие имена первых — Ферми, Курчатова, Бора, Оппенгеймера, — ужасаясь тому, что иное оружие существует.

Бомбы прерывают, испепеляют, а не творят. Цепную реакцию можно пересчитать и переоткрыть. Но если бы полтысячи лет назад в Нюрнберге не родился Альбрехт Дюрер, он бы не родился больше нигде, и человечество наверняка было бы не так зорко, как ныне.

Дюрер сгорит первым — листы его гравюр ломки и воспламенимы. Надо сберечь Дюрера. И Репина, и Феофана Грека с Рублевым. И цветы, которые наша соседка рисовала на стене хаты, тоже надо сберечь. Борьба за мир — еще одна попытка Архимеда отогнать захватчика от рисунков и чертежей. Может быть, со второго раза повезет больше?

Так или иначе, мы должны сегодня регулировать свои отношения разумом, а не ненавистью; возмущением, а не агрессиями; общностью, а не разъединенностью. Мы должны воспринимать друг друга исключительно через жизненную потребность в мирном сосуществовании.

Некогда родился в Нюрнберге Альбрехт Дюрер и выгравировал Страшный суд, а кроме того, было нарисовано еще много картин, создано немало гравюр, выстроены дома и сооружены каналы, которые необходимо сберечь. Суд над нацистскими военными преступниками в Нюрнберге был бы, по-моему, еще и личной радостью для Дюрера, — времена соединяются и в этом.

Борьба за мир — еще и потребность лучше понять друг друга через потребность в существовании. А чем является антивоенная деятельность для нас, советских, — предельно ясно. Наше государство началось с решения дать людям хлеб, землю, мир…

Борьба за мир стала на Западе не только мощным направлением общественной мысли, но и одной из главнейших тем произведений современной культуры. Здесь очень четкая эстетика, узнаваемые нормы поведения. Впрочем, в Гамбурге разделение было нечетким — люди по обе стороны рампы вели себя похоже, были похоже одеты, держали те же плакаты с одинаковыми синими, красными, желтыми, зелеными, белыми голубями.

Впрочем, до того, как я принял участие в концерте, интересно было приглядываться к устроителям.

Армия энтузиастов действовала незаметно и убедительно; ни суеты не было, ни словесного грома, но все гости — на виду, и стоило попросить машину, как возникала машина; стоило заказать газету, кофе или телефон — все предоставлялось немедленно. И при всем том — не было ответственных лиц с красными повязками, которые многозначительно помалкивают за столиком в вестибюле, и красных стрелок по стенам, указывающих на штаб со скучающими барышнями, которые просят присесть и подождать, еще не спросивши, чего же ты к ним пришел. Это я забурчал сейчас, так как мне обидно оттого, что деловитость, пунктуальность мы привычно нарекаем немецкими качествами — будто такое возможно только у них. И все-таки: хозяева праздника-встречи были деловиты без навязчивости, без подчеркивания того факта, что как-де они славно работают…