От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона

Даже после так называемого разворота к репрессивному консерватизму в 1820–1821 годах император Александр предпочитал полагаться в борьбе с радикализмом на убеждения, чувства и мораль. Во время конгресса в Троппау монарх отклонил предложение своих министров приказать студентам из прибалтийских провинций покинуть немецкие университеты, где на них могли бы повлиять вредные идеи. Вместо этого Александр поручил генерал-губернатору Риги, используя дружеские наставления и моральное давление, применяемые на индивидуальной основе, убедить родителей и воспитателей в том, что их дети должны были вернуться домой или перевестись в менее радикальные немецкие учреждения[471]. Хотя неудача этого подхода могла затруднить карьерное продвижение вовлеченных людей, монарх не хотел устранять эту опасность путем издания общего указа[472]. Намеки на потенциальный ущерб карьере молодых людей могли бы звучать скорее как принуждение, нежели как убеждение. Но когда историки смотрят на политические высказывания сквозь призму собственных опыта и культуры, неизбежно возникают различные интерпретации.

В начале XIX века в России разрыв между либеральными идеями и конкретными реалиями был особенно разительным. Внутриполитические программы императора Александра, как и его внешняя политика, с трудом маневрировали между религиозным идеализмом, амбициозным либерализмом, практическими возможностями и жестким использованием абсолютистской политической власти. Гуманистические чувства, вера в Провидение и космополитические культурные привычки, которые Александр и его дипломатические агенты привнесли во внешнюю политику, напоминали заботы просвещенных реформаторов, встречавшихся по всей Европе. Среди русских интеллектуалов и политиков это мышление также совпало с ключевыми аспектами умеренного политического мейнстрима и религиозного просвещения, особенно смешение универсалистских допущений с такими принципами, как равенство, разум, прогресс, терпимость и «процветание человечества» [Israel 2006][473]. Не нужно принимать на веру суждения П. Шредера об оригинальности или эффективности Венских соглашений, чтобы увидеть, что, как и умеренный реформизм XVIII века, система конгрессов 1815–1823 годов установила или придала современное наполнение своду политических принципов, который позволил осуществить изменения в настоящем без радикального отвержения прошлого и который по сей день определяет практическую реализацию международных отношений[474].

Для историков может быть трудно примирить моралистические чувства императора Александра с его упрямым и в целом эффективным стремлением к успеху в войне, мире и достижении интересов России [Lieven 2009]. Практически каждый рассказ о Наполеоновских войнах и Венских соглашениях подчеркивает политический идеализм монарха, его религиозный опыт, эмоциональный пыл и одухотворенность. Тем не менее, какими бы ни были психологические качества Александра, как это описано учеными (и описано с нотками насмешек со стороны европейских историков), они не помешали ему сделать жесткий, умный и непопулярный политический выбор, и что не менее важно, придерживаться этого выбора в течение более двух десятилетий дорогостоящих военных действий и изнурительной дипломатии. Какой бы ни была боговдохновленная миссия, возлагаемая Александром и прочими на Священный союз, идея политического союза, скрепленного христианской моралью, представляла разумную и прагматичную перспективу для европейской системы – такую, которая отражала бы русскую литературную культуру, учения просветленных православных прелатов и установившуюся идеологию русской монархии. Иными словами, историографические категории современной европейской политики – такие как радикальная, либеральная, консервативная, конституционная, республиканская, романтическая и националистическая – не обязательно соответствуют российскому случаю или описывают мышление дипломатических агентов Российской империи.