От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— Домой, — бодро сказал Женька. — Меня давно дома ждут, сами понимаете, Новый год.

А дома его никто не ждал. Мать, повариха, всю ночь будет работать в ресторане, старшая сестра — танцевать на своем фабричном новогоднем балу.

— Ну, бывай, — сказал Карпов, пожав ему руку.

И уже дома, сняв мундир и согревшись, разговаривая с женой, накрывавшей новогодний стол, Карпов все беспокойно думал, а о чем, и сам не мог понять. Он перебирал в памяти и разговор с начальником, и историю со щенком, и нелепые встречи с незнакомцем — это было просто и понятно, и что-то тем не менее не давало ему покоя. Что-то он упустил, не довел до конца, что-то надо было выполнить завтра же утром, не откладывая. Дел у него, оказывается, было еще много, и ему до жути стало жаль так вот, не закончив, расставаться с ними. Хотя бы с этим неустроенным Женькой.

Два новых счастливых человека

Жил-был писатель, у которого была длинная благозвучная фамилия и большие серо-бурые усы, которые он отрастил для важности. Когда писатель сердился, он фыркал в усы и ворчал: "Фу, нехорошо. Мерзость, гадость". Но надо сказать, что фыркал он редко. Это был добрый и веселый писатель.

Однако лучше я начну с самого начала.

Было около десяти часов утра, когда на маленькой, затерявшейся в лесу дачной станции остановился электропоезд, и из вагона вышли двое молодых людей. И он и она были одеты в спортивные брюки и ковбойки из простого, грубого материала.

Электропоезд мягко, почти с места разогнавшись, ушел, а они остались вдвоем на пустынной платформе. Коричневый станционный домик, недавно покрашенный, с желтыми плинтусами и наличниками, с ярко-красной, как у мухомора, высокой крышей, сиял на фоне зеленой стены леса, подступившего к самому железнодорожному полотну. Солнце было уже высоко, хотя прохладные тени лежали на земле еще длинные и роса не высохла даже на припеке.

Когда замер покатившийся вслед за поездом вдоль лесной просеки шум колес, в тишине стал слышен бумажный шелест листьев осины. Молодые люди посмотрели друг на друга, улыбнулись, взялись за руки, сбежали по скрипучим ступеням с платформы и углубились в лес, начинавшийся сразу за станцией зарослями лещины.

Лес был старый, чистый, насквозь пронизанный солнцем, и в нем стоял тот густой, теплый парной запах грибов, прелых листьев, смолы и земляники, какой бывает в лесу только по утрам в середине лета.

Войдя в лес, молодые люди остановились и, убедившись, что поблизости никого нет, стали целоваться, а потом вновь взялись за руки и, шаловливо отталкиваясь плечами, делая вид, что это нечаянно, стараясь не смотреть друг на друга от возникшего вдруг смущения, пошли дальше по мягкой, с глубокими колеями, лесной дороге.

Скоро средь деревьев показались дачи с раскрытыми окнами, запахло дымом, кухнями, послышались голоса играющих в футбол детей. Молодые люди свернули с дороги на узкую тропинку и вдоль старого, покосившегося тына, задевая мокрые от росы заросли малинника, сбежали в глубокий овраг. Солнце сюда еще не доставало, в овраге все было как ночью — сыро, зябко, глухо, пахло туманом. Молодые люди, перейдя по шаткому, прогибавшемуся под ногами жердевому мостику через чистый, с песчаным дном, ручеек, поспешили наверх и скоро вновь очутились в душистом лесном тепле.

— Подожди, Митя, — сказала девушка, слегка запыхавшись от быстрого подъема. — Такая крутая гора, правда?

Отдышавшись, она приблизилась к нему, с терпеливой, доброй улыбкой смотревшему на нее, положила ему на плечи тонкие загорелые руки, сомкнула их у него на затылке и, чуть касаясь губами его рта, осторожно, целомудренно, со строгим лицом, поцеловала его несколько раз, а отстранясь, но не снимая рук с его плеч, склонив голову, внимательно, серьезно глядя ему в глаза, спросила:

— Это знаешь что?

— Что, Надюша? — все продолжая улыбаться, спросил он.

— Это я так люблю тебя.

Это сказано было столь откровенно, беззастенчиво и трогательно, что Митя, удивясь и обрадовавшись, не нашелся, как ответить, и лишь крепко обнял.

Митя был единственным сыном у матери, красивой, такой же, как он теперь, смуглой, с прямым и открытым взглядом карих глаз, рано овдовевшей. Отец Мити, летчик-испытатель, погиб при катастрофе несколько лет тому назад, весной, когда Митя заканчивал седьмой класс и именно в этот день написал записку Надьке Востряковой из седьмого "Б" класса соседней школы.

Чтобы помочь матери, машинистке, Митя не стал дальше учиться, а пошел работать на завод. С тех пор минуло пять лет. Митя вырос, считался уже хорошим вальцовщиком, был членом цехового комсомольского бюро и учился в девятом классе вечерней школы рабочей молодежи.

Надя как начала с первого класса учиться на одни пятерки, так с этими пятерками и десятилетку закончила. Теперь она уже была студенткой университета и перешла на третий курс. Семья, в которой она выросла, шумно и дружно жила в старом доме на Курской канаве. Отец и два старших брата Нади работали на "Серпе и молоте", дымившем разноцветными дымами метрах в пятидесяти от их дома, за высоким забором.