От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Как всегда в такие часы, напрочь замирает перестрелка и становится так тихо, что у людей возникает ощущение, будто никакой войны нет и можно подняться в полный рост над окопами, траншеями, ходами сообщения, огневыми площадками, дзотами да и идти куда тебе вздумается, куда твои глаза глядят, хоть на проволочные заграждения, и никто в тебя не выстрелит, и ты не упадешь, уже ничего не понимая и никогда не узнав, что будет потом, после тебя, после того, как ты мгновенно перестанешь существовать — дышать, думать, горевать и радоваться.

А время идет.

В подвале появляется новое лицо — представитель штаба батальона, начальник химической службы, а попросту начхим, старший лейтенант Навруцкий, маленький человек с покатыми плечами, с большим печальным греческим носом и робко и доверчиво поглядывающими на людей сквозь толстые стекла очков глазами. Говорят, в институте, где он работал до мобилизации в армию, его считали очень способным, с большим будущим молодым специалистом. Однако к военной службе он совершенно неприспособлен: даже не может правильно отдать честь, заправить под ремень гимнастерку. Пилотка на его голове сидит черт знает как: натянута на самые уши.

Капитан Терентьев относился к старшему лейтенанту Навруцкому, своему ровеснику, с таким чувством, в котором смешивались и досада, и едва сдерживаемое раздражение, и жалость, и еще нечто такое, что словами и не объяснишь, но что очень точно характеризует полнейшее превосходство одного человека над другим.

Если бы, по мнению Терентьева, Навруцкого вдруг демобилизовали, то была бы совершена одна из самых величайших справедливостей на земле. Право же, думалось Володе, Навруцкий больше пользы принес бы отечеству, находясь в тылу.

Навруцкий пребывал на фронте больше года, но так и не привык ни к своим офицерским погонам, ни к самой войне. Про него среди офицеров батальона ходило много смешных и нелепых историй, и только два человека не смеялись над ним: майор Неверов и капитан Терентьев. Неверов не смеялся потому, что не умел, а Володя потому, что жалел Навруцкого. Ему всегда становилось жалко нелепых и беспомощных людей.

Только Навруцкий появился в батальоне, над ним стали потешаться, и однажды Терентьев собственными глазами видел, как среди кустов, в нахлобученной пилотке, с выбившейся из-под ремня гимнастеркой, со съехавшей на живот кобурой револьвера, пробирался на четвереньках (это должно было изображать передвижение по-пластунски) начхим Навруцкий. Чуть позади него шагал ухмыляющийся во всю физиономию заместитель Терентьева, старший лейтенант, забубенная головушка Васька Симагин. Он изредка постреливал в небо из автомата. Симагин ходил в штаб, и оттуда с ним увязался начальник химслужбы. Не доходя метров сто до КП роты, Васька, потехи ради, вдруг выстрелил из автомата и дико заорал:

— Ложись!

— Что это? — спросил Навруцкий, покорно плюхнувшись рядом с ним в траву.

— Здесь все простреливается, как есть со всех сторон, — соврал Васька. — Давай теперь впереди по-пластунски, а я на всякий случай буду прикрывать твое продвижение.

И Навруцкий, доверившись ему, пополз как умел на четвереньках, а Симагин поднялся, стряхнул с колен травинки и пошел чуть сзади, постреливая из автомата.

Терентьев случайно наткнулся на них, и лицо у него стало такое, что даже забубенная головушка струсил и воровато оглянулся по сторонам. Однако прятаться было поздно и негде.

Навруцкий поднялся не сразу. Сперва он сел на пятки и тщательно, не спеша, протер очки. Потом, водрузив их на нос, поглядел на Терентьева добрыми глазами и сказал:

— Ну вот, я и прибыл к вам. Здравствуй. Очень рад видеть тебя.

— Здравствуй. Проходи в блиндаж. А ты, — он ткнул пальцем в сторону Симагина, — останься. Слушай, — яростным шепотом сказал Терентьев, подойдя вплотную к своему заместителю и удостоверять, что их никто не может услышать, — если я еще раз увижу такое унизительное издевательство над человеком, то я…

— Да ладно, ладно, чего ты. Черт с ним, — поспешил ретироваться Симагин, подняв вверх ладони и пятясь. — Я думал тебя повеселить, а ты уж вон что — издевательство…

"Зачем он сейчас-то сюда притащился, — с досадой и раздражением думал Терентьев, пожимая руку Навруцкого. — Неужели в штабе не понимают, что он мне только обуза. Ведь бой же будет. Это не симагинские штучки-шуточки. Человек ведь может погибнуть ни за что ни про что, за здорово живешь. Ну куда бы мне его деть? А ведь надо непременно определить куда-нибудь, где побезопаснее и потише. К минометчикам разве".

— Слушай, старший лейтенант, — сказал он, — ты окажешь нам неоценимую услугу, если во время наступления, как только мы тронемся вперед, понимаешь…

— Он все понимает, — сказал Симагин.

— Понимаю, — сказал Навруцкий.

— Вот в это время будешь представителем в минометном взводе, не возражаешь?

— Почему я должен возражать, если это надо для дела? — пожал плечами Навруцкий.

— Ну вот и славно, — обрадовался Терентьев.

— Его бы лучше к старшине в обоз определить, — не унимался Симагин. — Вот он бы там попредставлял.

— Ладно тебе, — отмахнулся Терентьев и поглядел на часы.