От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— А у нас здесь вот что недавно было, — заговорил Петр Кузьмич, легонько постукивая короткими сильными пальцами по деревянному подлокотнику низкого модного кресла, в котором он сидел возле такого же модного треугольного столика на трех ножках. Этот столик с двумя креслами подарил родителям на новоселье озорник Станислав, чтобы дед с бабой, как строго наказал он, непременно по вечерам пили тут коктейли и черный кофе по-турецки.

— Вот что недавно случилось, — говорил Петр Кузьмич. — Прислал мне с Урала, с Магнитки, сталевар Коробейкин телеграмму. Мы с ним много лет соревновались. Знаешь такого? — спросил он у сына.

— Знаю, — сказал Станислав.

— Прибежал с этой телеграммой паренек с почты, а нас с бабкой как назло дома не было.

— Куда же вы девались, интересно знать? — спросил Станислав.

— Бабка известно, по магазинам шастала…

— А ты?

— А я, дорогое чадо мое неразумное, в баню ездил. Отсюда до бани теперь километров пятнадцать, не меньше, понял? Это тебе не на Рогожской. Там, бывало, хоть в одну, хоть в другую, хоть в третью. Пять бань, и все под боком.

— Ну ладно. Ты, батя, о деле давай, не отвлекайся, — сказал Станислав.

— Это, если хочешь знать, как раз к делу и относится. Я тебе не балалайка, чтобы по каждому пустяку языком трепать, — Кузьмич намекал на невестку, жену Станислава, Шурочку, которую прозвал балалайкой за то, что она мгновенно встревала в любой разговор, высказывалась по всякому поводу, хотя иногда и не знала, о чем шла речь.

Сергей при этих словах по-ежиному фыркнул, кандидат наук громко заржал, а Станислав, добродушно улыбаясь, проговорил:

— Валяй, батя, валяй.

— Вот я и валяю по силе возможности. — Петр Кузьмич, лукаво прищурясь, оглядел по очереди собеседников, которых любил, гордился ими и при всяком случае, хвалясь своими ребятами, добавлял: "И все они у меня называются на Сы, вот какая штука".

Досказывать историю с телеграммой пришлось уже за столом.

— Так вот я и говорю, — продолжал Кузьмич. — Потолкался тот паренек на лестничной клетке да и постучал в дверь к соседу. Слышит — радио гудит, а люди не отзываются. Он тогда к другому соседу. У обоих, между прочим, в дверях эти самые глазки торчат. И вот из-за второй закрытой двери женский голос спрашивает: "Кого надо?" Паренек говорит, что, мол, соседу ихнему телеграмму принес, а его, меня то есть, дома нет, так не откроют ли они дверь, чтобы расписаться в книге, принять телеграмму и потом вручить мне. А ему из-за двери ответ: "Не знаем такого". Меня то есть не знают. Видали? И все. Постоял паренек, чувствует, что за обеими дверями тоже стоят, притаились, рассматривают его в глазок всякие там тетки и бабки, постоял, стало быть, и подался обратно на почту, не выполнивши в срок важного задания.

— Откуда же тебе такие подробности известны? — спросил Станислав.

— А парнишка, когда второй раз телеграмму принес, рассказывал. Ну, говорит, и люди у вас в доме живут. А я ничего ему возразить не могу, поскольку мне невыразимо стыдно за тех людей, к которым и я вроде бы теперь причислен по штату.

— Давай мы и в твою дверь глазок ввинтим, — предложил Станислав. — Будешь от нечего делать поглядывать, кто куда пошел, кто к кому пришел. Тебе все видно как на ладони, а тебя никто не видит. Отличное занятие для пенсионера. Ввинтить?

— Я тебе ввинчу, — сказал Петр Кузьмич.

А на столе было то, что и должно было стоять на столе у таких хлебосольных хозяев, как Петр Кузьмич и Васена Ильинична. Чего же на том столе только не было! И холодец, и мерлуза заливная, и щука фаршированная, и колбасы трех сортов, и сыр, и брынза, и — ах ты, господи боже мой! — даже икра. И не кетовая, не зернистая какая-нибудь, а настоящая грибная. Васена Ильинична делала такую икру из сушеной пробели с репчатым луком, уксусом и перцем, и та икра была столь вкусна, что сама таяла во рту. Ну и, конечно, возвышалась на столе гора жарких пирогов с зеленым луком и яйцами. Такие пышные румяные пироги опять же могла печь только Васена Ильинична.

Нынче Петр Кузьмич выпил только одну рюмку. Больше пить не стал, отодвинул рюмку, категорически сказал: "Все. Пока больше не могу. Дела". И ему не стали возражать, и когда выпили по третьей — никто не заметил, что языки у всех сами собой развязались, на ум начали поспешно приходить, толпясь и мешая друг другу, всяческие идеи, и за столом завязался такой разговор, что сразу нельзя было и понять, кто с кем и кто о чем толкует.

— Вы, батя, не горюйте, здесь тоже со временем сложатся свои традиции, — утешал Петра Кузьмича благодушный Семен, — и все придет в свою норму: добрососедство, почтение, все-все…

— А кто им дал право нарушать к чертовой матери давным-давно сложившиеся традиции? Зачем людей перегонять с одного городского конца на другой? — воскликнул Петр Кузьмич. — Ты так сделай, чтобы я продолжал традиции, заложенные в нашей Рогожской еще, может, прадедом моим. И чтобы внуки мои дальше их продолжали. Вот какие мои претензии. А нас, Масловых, к примеру говорю, расселяли по всей Москве-матушке, где уж нам теперь…