От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Он был так разгневан, что всю ночь напролет не смыкал глаз. "Знал или не знал Беляускас, кто скрывается у него, напялив на себя одежду духовного семинариста? — думал Терентий Федорович. — Мог знать. Так же, как знал, кто я, когда прятал меня от фашистов. И летчика Юру тоже. Но мы вели священную войну с фашизмом, мы спасали человечество, весь земной шар от гибели, а этот фашистский выкормыш идет против своего же народа, мстит ему за его правое дело. Ага! И ксендз даже, может быть, в тот самый день, когда от пули этого фашиста упала на дорогу девчонка-библиотекарша, осуждает его в своей проповеди, а тот человеческий изверг тут же крутится в костеле, прислуживает своему божьему наставнику. Ну, так кто же он тогда, этот ксендз Беляускас, служитель божий? Темная лошадка? Как же это у них с богом уживается? — Терентий Федорович был в смятении. Никак он не мог предполагать такого изуверства, лицемерия и ханжества. — Нет, — продолжал рассуждать Терентий Федорович, — он, наверно, все-таки не мог знать, кто таков на самом деле его практикант. Не мог. Пусть для бога, черт с ним, но не мог он так поступить, чтобы прятать в своем доме такого гада и спокойно глядеть в глаза старика Гладявичуса, когда тот слушает его проповедь. Но если он не знал, тогда, стало быть, я обязан был знать. Давно знать, узнать, давно узнать, и тогда наверняка жила бы на свете эта девчонка и стоял бы как ни в чем не бывало хутор Гладявичуса. А я прозевал, проглядел. Он оказался хитрее, умнее меня, этот семинарист по кличке Вилкас. Ах ты Шпак, чертов Шпак, нет тебе никакого прощения. Все ходил, приглядывался, либеральничал, боялся ошибиться, обидеть святую церковь, нарушить суверенитет, чертов Шпак! А он и опередил тебя. Он уже догадывался, что ты подбираешь ключи к нему, взял да и обскакал тебя на вороных, оставил тебя с носом, чертов Шпак… Но только теперь он все равно не уйдет от меня. Хоть вприскочку, хоть на одной ноге, но я доберусь до него. Теперь уж сомнений нет, кто он такой. — Тут его мысли вдруг обратились к капитану Андзюлису, и он даже язвительно проворчал при этом: — Простите меня, товарищ капитан, но в данной ситуации я должен нарушить ваш строжайший приказ и сам пойти на проческу урочища. Да, сам. И ничего со мной вы не сделаете, поскольку это моя прямая обязанность — взять Вилкаса. И это будет даже лучше, когда я возьму его на месте и с оружием в руках. — А потом он вновь подумал о священнике: — Все-таки знал или не знал Беляускас про все это бандитское дело? Э, да черт с ним, наплевать, в конце-то концов…"

Но он только для успокоения себя подумал так: наплевать, а на самом деле ему было вовсе не безразлично, и он очень не хотел, чтобы толстенький, добрый, компанейский и мужественный священник оказался таким отвратительным типом.

Всю эту ночь напролет лейтенант Шпак, беспокойно и зло проворочался в кровати с боку на бок, и к рассвету, когда под окошками волостного управления смолк подкатившийся автомобильный гул, он уже все обдумал и решил.

Он вышел на крыльцо враспояску, в тапочках и, простецки улыбаясь, пожал руку выскочившему из кабины грузовика-фургона пограничному лейтенанту. Под брезентовой крышей фургона плотными рядами сидели на скамейках солдаты. Сзади Терентия Федоровича с автоматом на плече стоял его помощник младший лейтенант Владянис.

— Вот, — сказал Шпак пограничному лейтенанту. — С вами должен был пойти я, но сделать этого, к сожалению, не могу, у меня очень болит нога, к с вами пойдет младший лейтенант Владянис. — И он кивнул в сторону своего помощника. — Желаю вам успешно провести операцию.

Никому, конечно, было невдомек, что он всю ночь не спал и думал, и никто не знал, почему он в начале своих тяжких раздумий решил было ослушаться капитана Андзюлиса и отправиться в урочище, чтобы участвовать в поимке или ликвидации последних волостных бандитов, но к утру вдруг круто изменил свое решение и остался дома.

Когда машина с пограничниками и с забравшимся к солдатам под брезентовый полог помощником лейтенанта Шпака скрылась из вида, Терентий Федорович постоял еще несколько минут на крыльце, подумал, поглядел на небо, потом на часы, вытащил их из кармашка галифе, еще подумал, потянулся, зевнул и пошел домой спать.

У него всегда так бывало: иной раз до рассвета глаз не сомкнет, все думает и думает, прикидывает и так, и этак, но лишь что-нибудь решит для себя раз и навсегда, так мгновенно успокаивается и укладывается отдыхать.

Вот и теперь повторилось то же самое. Думал-думал, места не находил, метался на постели, словно в горячечном бреду, а как догадался, решил задачку — и баста! — можно поспать часок-другой, благо время еще есть, спешить некуда.

Он проспал до полудня, но обедать дома не стал, так как пора было приниматься за дело, и вновь, как вчера, проверив, заряжен ли пистолет, пошел в гости к священнику Беляускасу.