От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Меня сердечно принял Максим Горький. Во времена своей голодной юности он был связан с семьей моей матери, проживавшей в Нижнем Новгороде. Его квартира на Кронверкском проспекте, полная книг и предметов китайского искусства, показалась мне теплой, как оранжерея. Сам он, зябкий, в своей толстой серой вязаной фуфайке, часто кашлял, уже тридцать лет борясь с туберкулезом. Высокий, худой, костистый, широкоплечий, со впалой грудью, он слегка сутулился при ходьбе. У него было крепкое, но анемичное сложение, заурядная внешность человека из народа, костлявое, морщинистое, почти уродливое лицо землистого цвета с выступающими скулами, большим тонкогубым ртом, широким чутким носом, короткими усами щеточкой. Он ворчал, полный грусти и смешанного с гневом страдания» Его густые брови слегка хмурились, большие серые глаза были на удивление выразительны. Он томился жаждой познания людей и стремлением проникнуть в суть вещей нечеловеческих, никогда не останавливаясь перед их внешней оболочкой; не терпел, когда его обманывали, и никогда не лгал сам. Я сразу распознал в нем замечательного, беспристрастного, беспощадного свидетеля революции, и именно как свидетель он говорил со мной. Очень суровый по отношению к большевикам, «опьяненным властью», которые «направляли неистовый стихийный анархизм русского народа», «возрождали кровавый деспотизм», но были «одиноки среди хаоса» с несколькими неподкупными людьми во главе. Эти замечания всегда опирались на факты, характерные случаи, подкреплявшие тщательно продуманные обобщения. Однажды к нему прислали делегацию проститутки: они требовали создания профсоюза. Весь труд ученого, посвятившего свою жизнь изучению религиозных сект, был сдуру конфискован ЧК, и его бестолково возили из одного конца города в другой; целая повозка документов и рукописей потерялась где — то в снегу на пустынной набережной, когда лошадь околела по дороге от голода; студенты случайно обнаружили и принесли Алексею Максимовичу пачку ценнейших рукописей. То, что происходило в тюрьмах с заложниками, было чудовищно, голод деморализовал массы и поразил духовную жизнь всей страны. Социалистическая революция взбаламутила самые глубины старой варварской России. Деревня систематически грабила город, требуя какой — нибудь, пусть бесполезный предмет за каждую горсточку муки, тайком привезенную мужиками. «Они тащат в деревенскую глушь золоченые стулья, канделябры и даже рояли! Я видел, как они несли уличные фонари…» Теперь следует держаться за революционный режим из страха перед сельской контрреволюцией, которая лишь выпустила бы на волю варварство. Максим Горький, которого при личном общении называли Алексеем Максимовичем, рассказывал мне о страшных казнях, которые придумывали для «комиссаров» в отдаленных деревнях; например, из разреза в животе медленно извлекали кишки и наматывали их на дерево. Он считал, что традиция таких казней сохранялась благодаря чтению «Златой легенды»[1-92].

Антибольшевики, составлявшие большинство интеллигенции, рисовали мне примерно такую же картину. Они считали, что дни большевизма сочтены, он исчерпал себя голодом и террором, против него — вся крестьянская Россия, вся интеллигенция, большинство рабочего класса. Люди, говорившие мне это, с большим рвением участвовали в революции марта 1917 года. Евреи из их числа жили в страхе перед будущими погромами. Все ожидали хаоса массовой резни. «Идеологический бред Ленина и Троцкого обойдется дорого. Теперь большевизм, — говорил мне инженер, получивший образование в Льежском университете, — всего лишь труп. Задача — узнать, кто станет его могильщиком». После роспуска Учредительного собрания и некоторых преступлений начала революции, как, например, казни без суда братьев Хинглейзе и убийства в больнице либеральных депутатов Шингарева и Кокошкина, осталась жестокая память. Акты насилия таких вожаков толпы, как кронштадтские матросы, оскорбляли чувство человечности людей доброй воли вплоть до потери способности мыслить критически. Но сколько было казней, унижений, беспощадных репрессий, угроз, ответом на которые явились эти эксцессы? Если бы антибольшевизм возобладал, проявил ли бы он больше милосердия? Что делали белые (монархисты) там, где одерживали победу? Мне приходилось иметь дело с людьми, которые оплакивали мечту о просвещенной демократии под управлением мудрого парламента, вдохновленной идеалистической (то есть их) прессой… Я видел их безоружными, меж двух огней, двух заговоров, в конце лета 1917 года, и для меня было очевидно, что, если бы в результате восстания большевики не взяли власть, старые генералы — заговорщики при поддержке офицерских организаций наверняка не упустили бы такого случая. Россия могла избежать красного террора, лишь пережив террор белый; она избежала бы «диктатуры пролетариата» только в случае установления диктатуры реакционной. Так что самые возмущенные высказывания антибольшевистских интеллигентов, настроенных вопреки самим себе, брюзжа, встать на сторону конрреволюции, открыли для меня необходимость большевизма.