От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Заснеженная Москва, со своими старыми зданиями в итальянском и византийском стилях, бесчисленными церквями, людским муравейником, управлениями, полуподпольными рынками на широких площадях, жила, по видимости, несколько лучше по сравнению с Петроградом, плодя, и нагромождая друг на друга новые комитеты, советы, дирекции и комиссии. Об этом аппарате, который, казалось, работал большей частью впустую, теряя три четверти рабочего времени на обсуждение нереальных прожектов, у меня сложилось самое плохое впечатление. Среди всеобщей нищеты он уже кормил множество чиновников, скорее деловитых, чем деловых. В комиссариатах можно было встретить элегантных господ, тщательно напудренных хорошеньких машинисток, служак в ладных френчах, увешанных знаками отличия, и весь этот бомонд, так контрастирующий с голодным уличным плебсом, посылал вас по самому пустяковому делу из одной канцелярии в другую без малейшего результата. Мне довелось видеть представителей правящей верхушки, вынужденных звонить Ленину, чтобы получить железнодорожный билет или комнату в гостинице, то есть в Доме Советов. Секретариат ЦК выдал мне талоны на проживание, но жилья я не добился, так как не имел достаточных связей. Я встретился с вождями меньшевиков и несколькими анархистами. И те, и другие справедливо обличали нетерпимость режима, отказывающего инакомыслящим в праве на существование, и эксцессы террора. Однако никто из них не мог предложить ничего дельного. Меньшевики издавали очень популярную ежедневную газету; они выступили с одобрением режима и снова обрели легальность. Их требованиями были упразднение ЧК и возвращение к советской демократии. Одна анархистская группа выступала за создание Федерации свободных коммун; другие видели выход только в новых восстаниях, признавая, что голод сделал невозможным дальнейшее развитие революции. Я узнал, что осенью 1918 года анархистская Черная гвардия чувствовала себя настолько сильной, что ее вожди подумывали о захвате Москвы. Новомирский и Боровой выступили против этой авантюры. «Мы не сможем победить голод, — говорили они, — пусть же он сведет в могилу диктатуру комиссаров! И тогда наступит наш час!» Меньшевики показались мне очень интеллигентными, честными, преданными социализму, но совершенно отставшими от жизни. Они выступали за справедливый принцип, принцип рабочей демократии, но в ситуации, когда угрожало столько смертельных опасностей, осадное положение не позволяло ввести в действие демократические институты. И горечь жестокого поражения их партии порой искажала ход мыслей меньшевиков. В ожидании катастрофы их заявления о лояльности режиму были неискренни. Кроме того, их компрометировала поддержка, которую они в 1917 году оказали правительству, не способному ни провести аграрную реформу, ни парализовать военную контрреволюцию.

Из большевистских руководителей я увидел в тот раз в Москве лишь Авеля Енукизде, секретаря Президиума ВЦИК. Это был рыжий грузин с квадратным лицом, озаренным голубыми глазами, дородный, с благородной осанкой чистокровного горца. Он был приветлив, насмешлив, реалистичен, как и петроградские большевики. «Наша бюрократия действительно притча во языцех! Я думаю, Петроград здоровее. Советую вам даже обосноваться в нем, если тамошние опасности вас не слишком пугают… Здесь у нас смешались все недостатки старой и новой России. Петроград — это передовая, фронт». Говоря о консервах и хлебе, я спросил его: «Как вы думаете, мы продержимся? Я здесь словно инопланетянин, и временами у меня бывает ощущение, что революция в агонии». Он расхохотался: «Это оттого, что вы нас не знаете. Мы бесконечно сильнее, чем кажемся».