От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Вместе с моей женой Любой и сыном Владимиром, которому не было и года[2-192], я путешествовал нелегально. Это было несложно. На пути из Петрограда в Штеттин и некоторые другие города препятствий не возникало. Нас была дюжина делегатов и агентов Коминтерна в негласном (а иногда и открытом) сопровождении дипкурьера Сливкина, полного жизнерадостного парня, занимавшегося всевозможной контрабандой и купившего все полиции, все таможни, все контрольные пункты на своем маршруте. В последний момент мы заметили, что бюро ОМС (Отдела международных связей) Исполкома Коминтерна забыло отметить в наших паспортах, что мы едем с ребенком… «Ерунда, — сказал мне Сливкин, — на контрольных пунктах я сделаю вид, что играю с ним…» В Штеттине он, не более напрягаясь, провез «больного», высокого парня с пронзительными черными глазами, которого все полицейские службы Рейха разыскивали как одного из организаторов, вместе с Белой Куном, мартовского восстания 1921 года. Гуральский, настоящая фамилия которого была Хейфиц, из подвижников еврейского Бунда стал одним из активнейших агентов Коминтерна.

В Polizeipraesidium[1-193] Берлина я без труда, за десять долларов и несколько сигар, купил подлинный вид на жительство, по которому стал поляком. Вскоре мне пришлось опять сменить подданство и превратиться на этот раз в литовца, так как в берлинских кафе появились таблички «Поляков не обслуживаем». В то время Польша аннексировала несколько шахтерских районов в Верхней Силезии, хотя результаты плебисцита были благоприятны скорее для Рейха. Холодное озлобление на глазах овладевало Германией. Когда в баре на Курфюрстендамм я произнес несколько слов по — русски, какой — то бюргер со шрамом едва не бросился на меня:

— Поляк?

— Нет, — усмехнулся я, — литовец…

— Тогда выпьем вместе! Если бы вы оказались поляком, я мог бы убить вас…

В воздухе послеверсальской Германии, несмотря на социал — демократического президента Эберта и самую демократичную из республиканских конституций, витало предчувствие конца света. Везде поддерживался порядок, люди были скромны, доброжелательны, активны, грешны, нищи, распутны, жестоки. В самом центре города, над черной Шпрее и Фридрихштрассе строился большой вокзал, инвалиды войны при орденах торговали спичками у входов в ночные заведения, где продажные, как и все вокруг, молодые обнаженные женщины танцевали среди ломящихся столиков для любителей позднего ужина. Обезумевший капитализм, душой которого выступал Гуго Стиннес, делал колоссальные состояния на банкротствах. На продажу — дочери буржуазии в барах и дочери простого народа на панели! На продажу — чиновники, лицензии на экспорт и импорт, государственные бумаги! На продажу — предприятия, в будущее которых никто больше не верит! Жирный доллар и тощая, но гордая валюта победителей попирали прочее в прахе, покупая все и пребывая в уверенности, что могут купить даже души. Мундиры союзных военных миссий встречали вежливой, но нескрываемой всеобщей ненавистью; до бесконечности ветвились и множились перманентные заговоры: рейнские сепаратисты, оплаченные из — за границы, реакционные военные союзы и революционеры — то есть мы. Освальд Шпенглер в философской форме возгласил «Закат Запада»: взгляните на мертвый Египет, подумайте о конце Рима! Поэты опубликовали сборник «Dammerung des Menchen» («Сумерки человечества»). Портреты Оскара Кокошки, строчки, краски и тома дрожали в космическом неврозе, Георг Грос железным мазком схватывал облик свинорылых буржуа и тюремщиков — автоматов, у ног которых вели жизнь личинок отбросы общества и изможденные пролетарии. Барлах ваял оцепеневших от ужаса пейзан. Я сам писал:

Эта жизнь словно гнойная язва
Подлежит прижиганью железом,
Только вот ядовитые зелья,
Очевидно, кому — то приятней.

Маленькие островерхие церкви из красного кирпича дремали над выкроенными на площадях скверами. Отборные рейтары Рейхсвера в тяжелых касках охраняли сверкавшее окнами Военное министерство. «Мадонна» Рафаэля, выставленная в светлом зале Дрезденской галереи, дарила каждого входящего глубоким черно — золотистым взглядом. Педантизм доходил до того, что влесах Саксонии и Гарца я, замечтавшись, обнаруживал среди листвы мусорные урны и указатели «Schones Blick» (рекомендуемый, в некотором роде дипломированный, вид). По ночам города великолепно освещались. По сравнению с нашей российской убогостью благоустройство не переставало удивлять.