От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Я изучал Маркса и Фрейда, руководил кампаниями в международной печати, направленными против террора предпринимателей и полиции в Испании, где мои старые товарищи один за другим гибли от пуль «свободного синдиката», против белого террора в «Болгарии, управляемой при помощи ножа»… Я был сторонником внутрипартийной оппозиции, которой в 1923—24 гг. руководил Преображенский и которую вдохновлял Троцкий. В России начиналась борьба, важность которой никто еще не осознавал. В то время как назначалась дата немецкой революции, сорок шесть старых партийцев писали ЦК о двух опасностях: слабости промышленности, неспособной удовлетворить потребности села, и удушающей диктатуре аппарата. В духовной нищете последних лет было лишь два просвета — две небольшие, но емкие книжки Троцкого с требованием «Нового курса» и анализом «Уроков Октября» 1917‑го; обе были смешаны с грязью нашей официальной прессой. Мы тайно собирались в одном из пригородов, чтобы читать и обсуждать эти живые страницы. А после, связанные дисциплиной и вынужденные заботиться о хлебе насущном, мы без конца перепечатывали в наших газетах одни и те же плоские и тошнотворные осуждения всего того, что считали правдой. Стоило ли ради этого становиться революционерами? Я отказался выполнять директиву Белы Куна, нечестную по отношению к французской компартии. Таинственным образом было перехвачено письмо, отправленное мне из Москвы. Один товарищ, высокопоставленный сотрудник Коминтерна, искренний как фальшивая монета, старался урезонить меня. (Он не был до конца уверен, не станем ли мы завтра победителями.) В целом, в аппарате у вас положение прекрасное, в России время бежит так быстро, что ничего нельзя загадывать заранее. После столь туманного разговора я категорически потребовал возвращения в Россию. В службах Интернационала мне стало нечем дышать. За то, что не раз выказывали гражданское мужество, требуя, как следует, разобраться в российских делах, такие люди, как Монат, Росмер, Лорио, Суварин были исключены из французской компартии. Партии меняли лицо, и даже язык: в наших публикациях утвердился условный жаргон, который мы называли «волапюк агитпропа». Вопрос стоял лишь о «стопроцентном одобрении верной линии Исполкома», «большевистском монолитном единстве», «ускорении большевизации братских партий». Это были последние изобретения Зиновьева и Белы Куна. А почему бы не трехсотпроцентное одобрение? Центральные комитеты всех партий, телеграфирующие по первому сигналу, до этого еще не додумались. Система кажется сложившейся. Один мой приятель шутит: «На сороковом съезде в Москве 90-летний Зиновьев, поддерживаемый медсестрами, будет звонить в председательский колокольчик»… Создаются «школы большевизма», например, школа в Бобиньи во Франции под руководством Поля Мариона, того самого, который в 1941 г. станет министром в правительстве Петена — Лаваля, и Жака Дорио. Коминтерн еще сохраняет внушительную видимость, включает в себя сотни тысяч рабочих, верящих в него всей душой; я вижу, как он гниет изнутри. И вижу, что он может быть спасен лишь в России, через обновление партии. Нужно возвращаться.

Особенно, говорил мне Дьердь Лукач, когда мы бродили по вечерам в тени серых шпилей Церкви Благодарения, не дайте по — глупому отправить себя в ссылку из — за ерунды, за отказ от небольшого унижения, за удовольствие проголосовать против.… Поверьте, унижения не имеют для нас большого значения. Революционерам — марксистам необходимо терпение и мужество, а вовсе не самолюбие. Время нехорошее, мы на повороте во мглу. Будем беречь силы: история еще призовет нас.

Я отвечал, что если атмосфера в партии в Ленинграде и Москве станет для меня слишком гнетущей, я попрошусь в командировку куда — нибудь в Сибирь и там, среди снегов, вдали от политических хитросплетений буду в ожидании лучших дней писать книги, замысел которых уже созрел. Чтобы полностью покончить с давним кошмаром, который все еще продолжал преследовать меня, я на берегу озера в Каринтии начал писать роман «Люди в тюрьме».

6. Революция в тупике 1926–1928