От сессии до сессии

Вечером жгли костер, пили чай с конфетами и пряниками. Чай был индийский. Удивлялись, что водка была по два восемьдесят семь. В городе она уже исчезла как года три. А не смену в рамках борьбы за трезвость ей пришла за три шестьдесят два.

Искры летели в небо. Некоторые стреляли и рассыпались, как фейерверк. Настроение было праздничное. Спиртного досталось по пару глотков. Поэтому пьяных не было. Кроме Петрова, который весь вечер дымил самокрутками и жмурился как кот. Шутил на этот раз неудачно.

— Ну, Зинаида! Теперь ты совершеннолетняя! — громогласно возопил он, встав у костра. — Если что, то меня уже не посадят.

Никто не засмеялся. Девчонки фыркнули. А ребята отвернулись, как будто ничего не слышали. Петрова это не огорчило.

Повезло Толе или не повезло — это вопрос. Некоторые смотрели на него как на страстотерпца. День за днем быть одному. После обеда бывало машины шли одна за другой, как будто их прорвало. И тогда Толе приходилось крутиться, не покладая лап. Он носился от одного транспортера к другому. Включал, выключал, выгребал пыль. Не успеешь, проворонишь, и транспортер может остановиться, а то и вообще сломаться. Уборка остановится. И он будет виноват в этом. После таких напряженных дней у него болели руки и спина. Хотелось одного — лежать и ничего не делать.

Однажды он решил попросить себе помощника. Но отказался от этой затеи. Тем более, что были «окна», когда работы было мало или вообще он ничего не делал. Ни единой машины. Помощник мог оказаться и нормальным пацаном, а мог и какой-нибудь болтун, у которого рот не закрывается ни на минуту. А то вообще сачок, который будет отлеживаться в сторожке. А то начнет любопытствовать: «А чего ты там пишешь? А дай-ка почитать?» Толя очень редко показывал другим то, что он пишет.

Настоящим блатным местом в лагере была столовая. С первого дня предложили три места. Девчонкам приходилось крутиться целыми днями: чистить картошку, морковку, крошить капусту, делать салаты, варить, жарить, парить, мыть посуду, драить полы и котлы.

Каждый вечер они жарили для себя картошку на сале, которое поставлял им Иван Васильевич. Для остальных, конечно, никто картошку жарить не будет. Это сколько работы, сколько жиров переведешь. Поэтому в основном толченная, иногда цельная с хвостом селедки. Вечером наша троица возвращалась в корпус сытая и довольная. Кто-то икал обязательно и потирал пузо. Потом они начинали рассказывать, какими деликатесами пользовались сегодня.

Им в помощники взяли одного парня. Валеру. На его лице постоянная плутоватая улыбка. В помощники ему определили Гончарова и Боянова. Чем они занимались, непонятно. Хотя видели, что они выносили помои, таскали воду, кололи дрова. На кухне, кроме электропечи, была дровяная печь. Сторожка тоже топилась дровами.

Каждый вечер они готовили для себя фирменное блюдо — жареную картошку. За общим столом они не ели.

— Мда! Милостивые господа! Сегодня у нас была на ужин жареная картошечка с соленными груздочками.

Все давятся слюной.

— Ну, и по три котлетки на брата. Такой расклад. Теперь требуется всё это переварить. Сами понимаете, нагрузка на желудок. Но желудок тоже требует тренировки.

Но столовским приходилось вставать раньше всех. Когда все поднимались, их уже в корпусе не было. Кухня начинала работать еще затемно, когда лагерь видел сны.

В свободное от работы время столовские тусовались в сторожке у сторожа Василия Ивановича, где они потчевались жареной картошкой. И не только. Стол их нельзя было назвать царским. Но всё же он разительно отличался от того, что подавали всем.

Василий Иванович приобщил нашу троицу к национальному напитку, объему производства которого могла бы позавидовать вся винно-водочная промышленность. Бражка, несмотря на ее мутный цвет, который никак не настраивал на романтическое настроение, им понравилась. И потом они будут считать, что ничего лучшего они не пили в своей жизни. Когда бражка была прохладной, то чем-то напоминала шампанское, если пить ее с закрытыми глазами и зажать нос. Она также пузырилась, шибала в нос и была сладкой. Производство бражки пришлось увеличить. Причем это увеличение продолжалось на протяжении всей картофельной страды. В сторожке и вокруг ее не исчезал запах сладкого и печального, как осенняя пора, очей очарованье. Так пахнет ностальгия и прошедшая любовь. Женщины из столовой обходили сторожку стороной, особенно, когда оттуда доносились народные песни и песни советских композиторов.

Или запах будил в них воспоминания о сладких грехах молодости, о которых осталось только вспоминать. Хотя… вряд ли какая-женщина теряет надежду и может поверить, что всё для нее уже потеряно.

Вечерело все раньше и раньше. А хоровое пение, доносившееся со сторожки, становилось всё громче. Полковник ночевал у себя дома в городке. Так что бояться было некого. У Василия Ивановича был писклявый голосок, чего не скажешь о молодых певцах, которые незнание слов русских народных песен заменяли громким воем.