От средневековья к новому времени

Но эта тенденция к созданию общеевропейской политической системы парадоксальным образом диалектически осуществлялась через действие резко усилившихся факторов дезинтеграции, расколовших старую католическую Европу в идеологическом отношении еще до того, как в результате Нидерландской и Английской буржуазных революций нарушилась ее формационная общность. В борьбе противодействующих сил старые средневековые взгляды на систему европейских государств должны были уступать место трезвой доктрине «государственного интереса», свободного, по существу, от идеологической мотивации в средневековом понимании. Характерно, что именно в XVI в. сходят со сцены Орденские государства, само существование которых целиком определялось такой идеологической мотивацией.

Конечно, никакого единства средневековой политической мысли в смысле существования общепризнанного представления о системе государств не существовало, не говоря уже о том, что на протяжении почти всего раннего и развитого средневековья страны христианской Европы принадлежали двум разным политико-конфессиональным общностям — католической с папой и императором и православной, объединявшейся вокруг Византии. Сообщество православных государств перестало существовать после падения Константинополя и завоевания османами балканских стран. Единственное оставшееся православное государство — Россия не могла войти в состав традиционной общности католических государств Европы, как и мусульманская Османская империя.

Что же касается политического сознания в рамках католического универсума, то здесь до XVI в. в общем оставался неизменным круг актуальных вопросов, на которые давались прямо противоположные ответы: вопросы о границах высшей власти императора, папы, королей и, следовательно, о полноте суверенитета отдельных государств. Все ли монархи являются одинаково суверенными, или в политической системе Европы должна соблюдаться иерархия? Может ли император смещать папу или папа смещать императора? Обладают ли император или папа верховной властью сюзерена по отношению к королям, или каждый король является «императором в свовхМ королевстве»? Если «теократическая мечта» римских первосвященников была навсегда похоронена Авиньонским пленением пап в начале XIV в., то иначе обстояло дело с идеей имперского универсализма. Она была живучей еще в первой половине XVI в., когда Карл V в своем стремлении к европейской гегемонии опирался именно на представление о высшей власти императора как светского главы католического мира, подобно тому как папа был его духовным главой. Наследник римских кесарей, император был один, как и папа. Из всех европейских монархов только он при коронации получал свою корону из рук римского первосвященника (королей венчали на царство архиепископы) и потому обладал особой полнотой сакральности. Этот императорско-папский дуализм, составлявший специфическую часть политической культуры средневековья, противостоял прогрессивным стремлениям к утверждению полного суверенитета национальных государств, и с этой точки зрения борьба Франции с империей Карла V выглядела проявлением старого, многовекового противоречия.

Однако фактически имперский универсализм Карла V уж слишком не соответствовал реальности. В борьбе за гегемонию он в куда меньшей мере мог опереться на ресурсы политически рыхлой Священной Римской империи, чем на силу находившегося под его скипетром одного из национальных королевств — Испании с ее огромными колониальными владениями. Новое содержание борьбы просвечивало сквозь старую форму, которая и вообще была отброшена сразу после отречения Карла V. Затем сделавшийся неоспоримым фактом религиозный раскол лишил в глазах протестантского мира доктрину исключительности императорской власти ее важнейшей идеологической подосновы.

Наступил новый этап внешнеполитической борьбы, когда в течение целого столетия (с середины XVI в. до середины XVII в., от Тридентского собора до Вестфальского мира) на первый план выступил конфессиональный фактор, борьба протестантизма против перешедшего в контрнаступление католичества.