От Сталинграда до Днепра

У Суворова в руках пудовая трофейная артиллерийская кирка — двурогая, насаженная на метровое дубовое кайловище. Рога у кирки кривые, по семьдесят сантиметров длины каждый и с продольными ребрами жесткости. Один рог — пикой, другой — стамеской. Благодаря этой кирке наш расчет всегда первым влезал в землю-матушку. Вся рота пользовалась ею, хотя никто не соглашался таскать ее на себе, кроме самого Суворова. Звали мы ее «полундрой». За то, наверное, что была похожа на морской якорь. Все взоры сейчас обратились к этой «полундре». Но Суворов выглядел угрюмым и обреченным. Он стоял, опустив свою бородатую голову на грудь и опершись о кайловище обеими руками. Потом приподнял и, взмахнув бородой, рявкнув, с силой опустил. Вот теперь, когда прозвенела шведская сталь и я увидел сноп красных искр из-под полундры, я окончательно понял, что нам «хана». И все это поняли. Обычно молчаливый Фуат прокричал мне в ухо: «Прапал наше рота!», чуть отошел от меня в сторону и застыл как каменный истукан с тоскливым монгольским лицом. Действительно, пробовать силу после горняка Суворова не имело смысла.

Но командиры взводов Стукач и Исаев суетились между нами: «Давайте, ребята! Давайте! Окапывайтесь!» Мне бы тоже суетиться, я же парторг, но я как заведенный прыгал на месте, чтобы согреться, оцепенело смотрел, как «полундра» эстафетой переходит из рук в руки. Удар! Еще удар! Вот сам Бутейко произвел серию ударов, а в результате лунка всего-то с воробьиное гнездышко. Даже пары патронов аммонита не заложишь в такую лунку…

Многие минометчики, имея при себе только малые саперные лопатки, которыми совершенно бесполезно бороться с мерзлотой, сбились в кучку и, топая ногами, тоже старались хоть немного согреться. Я, еле-еле переставляя одеревеневшие ноги, медленно двигался вокруг столпившихся минометчиков, и, если посмотреть со стороны, меня можно было сравнить с шаманом, исполняющим свой ритуальный танец во время изгнания злых духов. Но я рассчитывал на то, что нащупаю старую воронку, заполненную сухой травой, под которой, может быть, сохранилась талая земля. Я уже продрог насквозь и чувствую, как у меня замерзли мозги и мысли в них начали вязнуть. Остались живыми только две клеточки. Одна из них уговаривает меня лечь на землю и сладко уснуть, а другая криком кричит: «Не смей!» Я и сам пока еще понимаю, что если сейчас усну, то это — смерть! С великим трудом я делаю шаг, еще один и еще… Делаю, видимо, последний шаг в своей жизни… В мозгу осталась живой последняя клеточка, та, что продолжает кричать: «Держись! И шагай!» И я шагнул еще раз и вдруг наступил на что-то, напоминающее ватный матрац. О! Свершилось чудо! Я наткнулся на толстый, слежавшийся слой соломы или навоза! Ноги у меня подкосились, и я упал на колени. Сердце заколотилось и сладко заныло. Рука машинально вытащила острую, как кинжал (на случай, если придется драться врукопашную), саперную лопатку из чехла, подвешенного на ремне. Я начал остервенело рубить «матрац», чтобы как можно быстрее отворотить этот пласт и добраться до талой земли.

Наконец я отвернул его, и мне в ноздри пахнуло теплым нашатырно-кислым запахом. Я жадно вдыхал этот аммиачный дух. Сначала оттаял мозг. С каждым новым глубоким вдохом у меня внутри становилось теплее и даже жарче. Горячая кровь растеклась под ногтями, и пальцы сильно заломило. Я попытался крикнуть своим товарищам, чтобы они скорее бежали ко мне. Но у меня не было голоса, и получилось только шипение. Я мысленно звал их, чуть не плача: «Хлопцы! Фуат! Идите скорее сюда!» Мои мысли как будто услышали и Фуат, и все остальные: «Что случилось, Мансур? Ты звал нас?» Фуат, увидев над землей пар, догадался о моей находке и, упав обмороженным лицом в трухлявый навоз, затолкал до локтей под «матрац» закоченевшие руки. Прибежали Суворов и Латып-ака и тоже припали к теплому навозу. Суворов шутил: «Мансуру везет на говно! Он родился в рубашке!», а Фуат, отогревшись и развеселившись, начал выступать, как на митинге: «Наша партургам залатой галавам и нашла гаммам!» Сбежались все минометчики, но Суворов предложил им разойтись и поискать еще такие же старые перепрелые навозные кучи. И он оказался прав! Через десять минут над нашей новой огневой позицией валил пар, а еще через час все наши минометчики зарылись в теплую матушку-землю, как под мышку к бабушке.

Бутейко любил обитаться в нашем первом боевом расчете. Вот и теперь спрыгнул в наш уже глубокий окоп, принялся рыть себе нору. Землю вытаскиваем в плащ-палатке и оборудуем наверху перед окопом бруствер. Я копаюсь на дне окопа и в уме делаю радостный вывод: «Нет, не грешники мы, а праведники на своей родной земле, и поэтому она укроет нас в своей утробе, согреет и отгородит от ураганного ветра и воя».

Нетерпеливо жду от кого-нибудь хвалебной тирады в свой адрес. Люблю, когда меня хвалят, — слабость моя. Но Бутейко помалкивает, Суворов мурлычет-напевает что-то возмутительно-постороннее, Фуат бормочет «Аллага-шекер»…