— Да-а-а… И вот тут-то и начались все эти чудеса. В металлическом мозгу начали возникать непредусмотренные нами связи, понял? Непрограммированные, самопроизвольные, спонтанные, если хочешь, рефлексы. Машина начала вести себя! Она стала выбирать между двумя заданными ей рефлексами: рефлексом повиновения и вот этой вот программой Стремберга…
— Увы и ух! — со скорбью произнес мстительный работник «ионизационного обоза».
— Что? — рявкнул Николай Петрович, резко поворачиваясь к нему.
— Я сказал «увы и ух», — вежливо пояснил Рябкин. — Шустов сейчас бегает по институту и выясняет убытки, которые возникли как результат вышеупомянутого… кхе-кхе… выбора…
— Ладно, — умиротворяюще проговорил Костенко, доедая последний бутерброд, — не ссорьтесь. Урм — знатная машина, и эти спонтанные рефлексы… Над ними надо подумать…
— Еще бы! — разгорелся Николай Петрович. — Никогда еще моделирование сознания не достигало такого успеха. Урм сопротивлялся, он не хотел, ему надоело… По-моему, это качественный скачок. Количество ячеек перешло в качество, в новое качество, сходное с сознанием. Это, конечно, не настоящее мышление, но! Кто поручится, что кроме мышления нет других форм разумного отношения индивида к обстановке?
Стремберг встал наконец и потянулся:
— Избавь меня, Коля, от философии, а от прочего я сам избавлюсь. И начну я с этой проклятой программы. Завтра соберем Урма, и завтра же я его кастрирую — уничтожу программу… этот самый шедевр. Нам нужна очень умная машина, а не очень глупый человек. Спонтанных рефлексов и второй охоты с бульдозерами нам тоже не надо…
— Слушай, Стремберг!.. — взмолился Николай Петрович.
— Сказано, Коля! Нам нужен Урм — Универсальная Рабочая Машина. И такой УРМ у нас не останется без работы. А вот когда-нибудь потом, когда мы сами станем умнее и опытнее, мы создадим Урм — Ученого, Рабочего, Мыслителя, — и пусть он тогда потягается с нами — своими создателями.
— Это случилось первого апреля, рано утром, — сказал лейтенант Исида, — в самый разгар «сиохигари».
Он отложил веер, нагнулся, взял палочками и аккуратно отправил в рот кусочек маринованной редьки. Нас разделял низенький столик «цкуэ», уставленный тарелками, блюдами и горшочками. Рядом со столиком стояли черные бутылки. Было жарко и душно. Сквозь щели бамбуковой шторы на веранду падало горячее солнце ясной японской осени. Лейтенант Исида был в легком шелковом кимоно, но его круглое лицо и наголо обритая голова блестели от пота. Время от времени он снимал очки и прикладывал к мокрой переносице пестрый платок.
Собственно, Исида не был лейтенантом. Он служил в морской обороне в звании младшего инспектора какого-то ранга. В императорском флоте до капитуляции это звание соответствовало чину лейтенанта. Поэтому я звал его либо по имени, либо «тюи» или «тюи-доно» — «господин лейтенант». Так было короче и, кажется, больше ему нравилось. Вообще, он относился ко мне очень благожелательно. Японский язык я знал плохо, и мы разговаривали по-английски. Запив редьку долгим и громким глотком холодного пива, он сказал:
— Вы знаете, что такое «сиохигари»? Нет? Тогда я объясню, если не возражаете. Дословно это значит «собирание ракушек при отливе». Дело в том, что на песчаном морском дне у побережья, обычно скрытом под водой, селятся массы съедобных ракушек. В большие отливы дно обнажается. Тогда жители побережья, все — взрослые, дети, старики — спешат воспользоваться случаем. Особенно велики отливы в конце марта — начале апреля. Это «сиохигари» совпадает с наступлением весны, и в ясную погоду жители устраивают настоящие пикники. Они подтыкают подолы повыше, заходят подальше в мелкую воду, и начинается веселая охота. Для женщин и, особенно, для ребятишек это целое событие. Они скребут песок граблями и совками, отыскивают ракушки и устрицы, вылавливают в лужах рыбу, ищут под скалами крабов и маленьких «тако» — осьминогов. И при этом смеются, визжат и кричат во все горло.