От святого до горемыки

Остальные, переминаясь с ноги на ногу, толкали друг друга, но никто не плясал.

— Ладно уж, я за всех! — и веселый Сашка Балябин, передразнивая деревенских старух плясуний, выхватил носовой платок и пустился плясать «барыню». Отплясав под общий хохот, подставил свою выцветшую измятую кепчонку.

— Выкладывай, Лексей Алганаич! А я заставлю их за «барыню» сети разбирать.

Батыев, от души посмеявшись, вывалил из сумки письма.

— Вот, получайте, а в кубрике вам посылки…

Сегодня у рыбаков стрельцовской бригады праздник. Из дома получили добрые весточки, вкусные домашние печения, в туесках сметану и другую снедь.

«Красный помор» поднял свой изъеденный ржавчиной, заскорузлый, николаевских времен якорь. Про этот якорь ходили целые легенды, но достоверно про него знали то, что он был поднят со дна моря в том месте, где в двадцатом году разбилась об скалу баржа купца Бочалгина, а остальное все было выдумано фантазией рыбаков. Поэтому он был не менее знаменит, чем якорь Марцинкевича. Про тот якорь знают все рыбаки Подлеморья и с добрыми шутками и смехом нет-нет да вклинят в свои разговоры. А дело было так. Однажды в сильный шторм порывом ураганного ветра оторвало якорь, и утлое суденышко было выброшено на берег. Капитан обошел вокруг нею и спокойно произнес:

— Хорошо, что у берега стояли… Сгнила калоша-то… Вот только якорь утопили…

— Да-а, якорь-то был охо-хо!.. Медный… — поддержал его моторист.

— А ты, Федюха, напиши все же бумагу-то, — попросил капитан моториста. Сам он был неграмотный. Бывали в те годы такие капитаны.

Вот и появилась на свет божий деловая бумага такого содержания:

«Я, Марцинкевнч Яков Андреевич, утопил якорь медный — весь железный.

Просьба списать его».

Видимо, не без юмора был тот моторист, который своей писаниной сделал популярным на все Подлеморье Марцинкевича и его «якорь медный — весь железный».

— Так, значит, Лисина не хочешь больше держать в своей бригаде?

— На кой черт он нужен… ворюга, — темно-синие глаза Петра сделались неузнаваемо суровыми и колючими.

— А вчетвером справитесь?

— Справимся, Алганаич, парни у меня шустрые. Любой из них за двоих может промышлять. Вот и подсчитай, сколько нас…

— Так, так… значит, один за двоих… Ладно, оставайтесь вчетвером.

Батыев бросил взгляд на парней, горланивших под гармошку. Здоровенные, загорелые, они задористо пели рыбацкие частушки:

…Я по берегу иду,
Берег осыпается.
. . .
Никто про то не знает,
На чьи деньги Лисин пьет,
Он колхозную рыбешку,
Э-эх на водку продает!
. . .
Он колхозную рыбешку,
Э-эх, на водку продает!
. . .

— Слышь, Алексей Алганаич?

— Слышу… А ловко сочинили, черти!

— Изведут мужика. Вези его на покос. Раз не хочет по-человечески рыбачить, пусть кормит комаров.

ГЛАВА V

Пролетела рыбацкая страда — летняя путина. Заполненная крестьянскими заботами, промелькнула золотая осень. И вот уже залетали «белые мухи» — пришел покров.

Всему охотничьему люду известно, что покров — это сердцеед охотника.

Дед Тымауль, которому перевалило за восьмой десяток, с наступлением покрова совершенно преображался, он будто сбрасывал со своих сутулых плеч не менее двух десятков лет. На посветлевшем лице появлялся румянец, тусклые подслеповатые глаза, словно по велению волшебника, загорались каким-то внутренним огнем, взгляд делался острым.

— Шлава богу, пришел покров, шердце так и подвывает. Пойду, однако, бельку промышлять… Вишь, шабака-то воет — жовет в тайгу, — улыбаясь шепелявил он и трясущимися от волнения руками набивал свой ветхий патронташ блестящими патронами.

Вот какой он, волшебный покров, — время нежных, пушистых снежинок, время охотничьих страстей.

Так же как и старого Тымауля, мучают покровские переновки и многих поморов.

К покрову в этом году заехали в тайгу на промысел белки человек пятнадцать аминдаканских охотников. В их числе и Петр Стрельцов с Мишкой Жигмитовым.

А как не хотелось отставать от своих друзей Вовке Тулбуконову и Сашке Балябину! Как они ни упрашивали председателя, но тот был неумолим.

— Сказал нет, и точка! — сердито отрезал Батыев.

— Хы, своей бригадой отбелковались бы, а потом можно и на учебу ехать. Отпусти, Лексей Лганаич, будь добр, а? — приставали парни.

— Будь добр, не заставляй учиться — так, что ли, а? Вы же опаздываете на занятия…

Парни, бросив свирепые взгляды на «вредного» бурята, нехотя пошли домой собираться в город.

В бухте Аяя на самом берегу залива отаборились братья Лисины, Егор и Яков. А Стрельцов с Мишкой забрались на Фролиху к деду Куруткану.

На берегу таежной речки, которая впадает в озеро, приютился ветхий чум, в котором доживает свой век старый эвенк. Заслышав лай собак, он вылез из берложки и присел на колоду. А когда подошли люди и сбросили с плеч свои тяжелые поняги, он легко поднялся и шагнул вперед.

— Петька, ти?

— Я, я, дедушка, здравствуй!