От Цезаря до Августа

Бальба, Гирция и Пайсу.[62] Но он не мог вполне наслаждаться прекрасным солнцем, чистым небом и первыми цветами, ибо был охвачен необычайным волнением, придавшим ему в его возрасте — ему было тогда шестьдесят два года — весь энтузиазм и пыл неопытного юноши. Неизменно деятельный, он получал и посылал большое число писем, наносил визиты, принимал своих друзей и поклонников, поспешно писал книги «De Divinatione» и другую «De Gloria»; он заказывал в Риме и читал греческие книги; он писал заметки, занимался своими частными делами, обдумывал большой трактат «Об обязанностях», который в рамках греческих доктрин представлял бы теорию морального и политического восстановления республики; он обсуждал как в частных разговорах, так и в письмах политическое положение. Теперь, когда он был далек от ветеранов, он сделался крайним, непримиримым, фанатическим консерватором, который, публично будучи еще дипломатичным, в своих письмах и беседах высказывал свое мнение предельно откровенно. Он сожалел, что не был приглашен, как он грубо выражался, на «великолепный банкет в мартовские иды». Он постоянно квалифицировал Брута и Кассия на греческий манер «героями».[63] Он хотел бы быть в состоянии уничтожить всю непокорную римскую чернь. Он повсюду видел засады цезарианцев и угрозы новой резни и новых грабежей.[64] Он подозревал, что Антоний ведет двойную игру, и называл его беспечным игроком.[65] Он жаловался, что убийство Цезаря не послужило уроком: разве не продолжают повиноваться воле диктатора? Наконец, он не переставал повторять, что нужно иметь оружие и деньги; он говорил, что республика с такими беспечными магистратами, со всеми восставшими ветеранами, со столькими цезарианцами на государственных должностях идет к своей гибели.[66] Он приходил в бешенство при виде новых собственников, покупающих имения его друзей, или при виде разбогатевших центурионов Цезаря.[67] Он негодовал на полуизгнание Брута и Кассия;[68] и — невероятная вещь! — доходил до того, что был недоволен наследством, оставляемым ему цезарианцами.[69] Время от времени в моменты упадка духа и отвращения к жизни он подумывал искать убежища в Греции.[70] Но достаточно было пустяка, малейшей новости, незначительного происшествия, чтобы изменить его настроение и показать ему будущее в розовом свете; тогда все шло к лучшему: легионы не восставали более, Галлия не возмущалась;[71] Антоний был безвредным пьяницей.[72] Но, по существу, Цицерон только писал и говорил, и его вспышки, его нападки, его преувеличения не выходили из маленького кружка близких ему людей и не могли зажечь огонь гражданской ненависти.

Луций Антоний и Фульвия 15—30 апреля 44 г. до Р. X