От убийства на волосок

Лицо мужчины побелело от гнева. Он хотел было что-то сказать, но, посмотрев на детей, промолчал. Затем, закрыв глаза, словно пытаясь успокоиться, вновь посмотрел на билетера, на своих девочек и сказал:

— Пойдемте отсюда, дети. Домой пойдемте.

Он повел их прочь от балагана. Дети ничего не сказали и лишь несколько раз озадаченно оглянулись на билетера.

Я подошел к нему и спросил:

— Зачем вы так поступили?

Он подозрительно оглядел меня.

— А вам какое дело?

— Важное, вполне возможно.

Он раздраженно пояснил:

— Я порвал пропуска, потому что он не вывесил рекламные объявления.

— Я это уже слышал. Объясните, пожалуйста.

Он вздохнул так тяжело, будто это стоило ему денег.

— Обычно наш рекламный агент приезжает в город за две недели до нашего прибытия. Он оставляет объявление у владельцев магазинов, парикмахерских, мастерских по ремонту обуви, у частных домовладельцев и так далее, чтобы те, в свою очередь, их развесили или расклеили. За это они получают бесплатные пропуска на представление. Но эти люди не знают, что мы их проверяем. И поэтому, если где-либо объявления не висят, как это было договорено, пропуска недействительны.

— Понимаю, — сухо сказал я. — И поэтому вы рвете пропуска прямо перед их лицами, в присутствии их детей. Возможно, тот мужчина поторопился снять объявление с витрины своей лавочки. Возможно также, что эти пропуска ему дал кто-то другой, кто снял врученное ему объявление со своего окна раньше.

— Какая разница? Пропуска все равно недействительны.

— Что касается пропусков, возможно, вы и правы. Но вы хоть понимаете, что вы сделали?

Его глаза сузились. Он явно пытался понять, кто перед ним, и представляю ли я какую-нибудь для него угрозу.

— Вы совершили один из самых жестоких человеческих поступков, — продолжил я серьезным тоном. — Вы унизили отца на глазах его детей. Вы нанесли ему и им незаживаемую душевную рану, которая останется с ними, пока они живы. Он приведет этих детей домой. И что же он им скажет?

— Вы из полиции?

— Нет, я не полицейский. Дети в таком возрасте смотрят на отца как на самого лучшего человека в мире. Самого доброго. Самого храброго. И теперь они запомнят, что нашелся другой человек, который плохо обошелся с их отцом, и тот не смог ничего с этим поделать.

— Я разорвал их пропуска. Ну и что? Мог же он купить билеты? Вы, случайно, не из городского управления?

— Нет, я не оттуда. Разве можно ожидать, что он купит билеты после того, как его так унизили? Вы не оставили ему ни малейшего шанса. После того, что произошло, он не мог купить билеты. Вместе с тем он не мог достойно отреагировать на вашу грубость, потому что он был с детьми. Он ничего не мог. У него не было другого выбора, кроме как отвести детей домой, которые хотели посмотреть ваш жалкий цирк и теперь не могут этого сделать.

Я посмотрел на нижнюю ступеньку небольшой лестницы, ведущей на возвышение, где он сидел. Там валялись клочки картона — осколки разбитых чьих-то надежд, чьей-то мечты, — так называемые доказательства ужасного преступления, заключавшегося в том, что люди не вывесили или слишком рано сняли объявления. Я сказал билетеру:

— Вы могли, по крайней мере, ему что-то объяснить. Вежливо и спокойно.

Он обнажил свои желтые зубы.

— Мне не платят за вежливость. И потом, мистер, мне нравится рвать пропуска. Это доставляет мне удовольствие.

Вот в чем, оказывается, дело. Он был маленьким человеком, которому дана маленькая власть, и он пользовался ею как Цезарь.

Билетер приподнялся со стула.

— Проваливайте, мистер, и поживее. Иначе мне придется спуститься и проучить вас как следует.

Да. Он был воплощением жестокости. Злобным животным без способности к состраданию. Его предназначение состояло в том, чтобы вредить людям. Вредить, пока живет. Мне стало ясно: таким, как он, не место на земле.

Секунду-две я смотрел на его искаженное злобой лицо, затем повернулся на каблуках и удалился. У моста я сел на автобус и доехал до магазина, где торгуют оружием.

Я купил себе револьвер тридцать второго калибра и коробку патронов к нему.

Почему мы не совершаем убийства? Не потому, что не сознаем морального оправдания этому самому крайнему поступку? Или скорее всего из-за боязни последствий, если нас разоблачат? Последствий, которые очень неблагоприятны для нас самих, для наших семей, наших детей?

Но у меня не было семьи и близких друзей. И мне оставалось жить только четыре месяца.

Солнце зашло, и зажглись веселые огни карнавала, когда я сошел с автобуса у моста. «Люди страдают от грубости и оскорблений, терпят их потому, что боятся уничтожить носителей этого зла», — подумал я. Я посмотрел в сторону балагана. Билетер все еще находился на своем месте.

«Как мне лучше это сделать? — спросил я себя. — Подойти и застрелить его прямо сейчас, когда он сидит на своем троне?»

Проблема решилась сама собой. Я увидел, как его заменил другой человек. Билетер закурил сигарету и пошел по аллее парка в сторону озера. Я догнал его на пустыре. Он услышал мои шаги и обернулся. Его тонкие губы чуть раздвинулись в презрительной усмешке. Пальцы сжались в кулаки.