Отава

— Большаку уступи Голубку. Его Серый что-то подбился на передок.

— Большаку, говоришь? — переспросил Воронок. Распутывая гриву, с непонятной усмешкой сказал: — Боюсь, не ездить ему скоро и на Сером, не только на моей Голубке…

Никита, поддавая каблуками в бока Гнедку, выскочил наперед. Не понимал, как расценивать сказанное Воронком… До сей поры он верил Большаку, водил с ним дружбу. «Поскандалили? Или тоже заподозрил?..» Быть не может. Воронок не знает даже того, что известно ему, Никите. Ни о дружбе Большака с братом, ни о ночных встречах у Галки Ивиной… Волосы шевельнулись под папахой от внезапной мысли: «Проболтался! Вчера, у Картавки… Как и о Татьяне…»

Выскочили на бугор, к Салу. Лошади их стали рядом. Пенили удила, тянулись храпом к свежему ветру.

— Что, не отдашь? — допытывался Никита.

И опять непонятная усмешка потекла по бледному голощекому лицу Воронка. Глядя из-под черной корявой руки на левую, низкую сторону Сала, предложил перейти речку вброд и дать крюк до Озерской лесопосадки, синевшей по горизонту.

— Ты дежурный нынче.

— Нет, хохол.

— Спятил! — Никита возмутился. — Утром же ты должен сменить его.

— Ну, сменил… Чего орешь?

Глянул Воронок на солнце, заторопился. Крикнул уже на скаку:

— Гони, не отставай!

Через малое время бешеной скачки были в Озерской лесопосадке. Мокрых коней привязали к кленам, в тени.

— Не разнуздывай, — повелел Воронок. Не утерпел Никита, спросил:

— За каким чертом принесло нас сюда?

Воронок приложил палец к губам: баста, мол, разговорам. Махнул, требуя следовать за ним. Высоко задирал ноги, чтобы не шелестеть бурьяном. Крались с остановками.

— Тут ложись, — Воронок указал глазами на кусты. Разминал Никита сигаретку, терялся в догадках.

Где-то глубоко сосала неосознанная тревога. Воронок вернулся скоро. Прилег рядом; продувая по привычке ствол пистолета, предупредил:

— Теперь замри. Гляди вон на тот дубок… на прогалинку. Что бы ни увидал, лежи. Ясно?

От такого начала у Никиты забурчало в животе. Тоже расстегнул кобуру. До боли в глазах вглядывался в освещенную солнцем полянку, куда указал Воронок. Что-то нестерпимо кололо в бок. Пошарил под собой: пенек. Вдруг услыхал отчетливо: позади кто-то раздвинул кусты и остановился. Дышит учащенно. Холод прошел по затылку. Скосил глаз, от радости вскрикнул:

— Жульба!

Воронок хищно оскалился, указывая кивками на полянку. Раздвинул Никита кусты — человек. Сперва не угадал, слезы замутили глаза. Протер рукавом: Большак. Уперев руку в бок, осматривался, будто искал что-то в бурьяне. Ступая осторожно, подошел к дубку; присел на корточки. Что он делал, Никите не видать. Вытянул шею, но Воронок осадил его. Чертом покосился и на "кобеля, — улегшись у ног хозяина, тот звонко щелкал зубами, отбиваясь от мух. Никита двинул было его сапогом, но Воронок, свирепея, погрозил пистолетом: оставь, мол.

Тем временем Большак откопал какой-то зеленый ящичек. Сбросив папаху, надел черные круглые наушники. Только тогда Никита смекнул, в чем дело. Лежал бездыханный, сжимая рубчатую колодочку пистолета. И уже не глядел туда, а ловил ухом одно-единственное слово, которое повторял Большак так настойчиво:

— Волга… Волга… Волга…

Прослушал, когда и умолк голос. Выглянул: на полянке— никого. Воронок, утираясь папахой, подмигнул:

— Помалкивает «Волга»…

Откуда-то издали донесся Ленькин голос: «Жульба! Жульба!» Кобель вскинул голову, навострил уши. Опрометью бросился в кусты на зов.

Глядел Воронок на Никиту насмешливо, с вызовом, играя пистолетом:

— Пить, пан Качура, не умеешь… Зеленый еще. Слезы брызнули у Никиты из глаз.

Глава двадцать вторая

С вечера случилось. Задремала Захаровна. Вдруг загремел дом, задребезжал стеклами. Спросонок ни юбку не найдет, ни опорки. Шарит в потемках руками, пришептывает, вспоминая милостивца и грехи свои тяжкие:

— Ой, боже… господь-милостивец, да за какие грехи тяжкие…

Как была в исподнице, так и кинулась. Наскочила на что-то. Ой, боже… Где она? Затмение нашло на нее. Это же печка! Разобрала по грохоту кулаков, где чуланная дверь.

— Люба… Любаша, до нас…

— Слышу…

Любовь Ивановна уже возилась с лампой. Увидела, мать взялась за дверную ручку, остановила:

— Погодите, сама я открою. Мишка… в саду. За ним это. Предупредите его, мама. Куда-нибудь… ради бога. В камыши…

Задержалась возле двери.

— Хоть юбку накиньте… В руках она у вас. Недоверчиво оглядела Захаровна руки свои. Правда, юбка. Только успела пристегнуть ее да вдеть босые ноги в валяные опорки, в комнату ввалилось трое не то четверо (потом досчиталась: трое). В папахах все, в зеленом. Повела носом: самогонищем прет от них, табачищем. Угадала кума безрукого, хотя держался он как бы позади. Передний тоже из соседей, заводила самый, Качура. Третий, по виду хлопец, вроде не станичный, из чужих.

Подбоченясь, Качура развязно сказал:

— Примайте гостей.

Захаровна отвесила поклон:

— Гостям завсегда рады.