Отбой на заре. Эхо века джаза

А затем, когда на смену вспышке пришла вялость, она ясно осознала, что ситуация теперь у него под контролем. Взглянув на мужа, она не получила никакой поддержки, и тогда, будто дело шло о каком-то пустяке, она резко выбросила белый флаг.

– Делай что хочешь! – воскликнула она, вскочив со стула. – Это твой ребенок. Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Была бы она моим ребенком, да лучше бы я ее… – Она смогла вовремя остановиться. – Решайте вы вдвоем. Я больше не могу. Мне плохо. Я пошла спать.

Она быстро ушла из комнаты; через некоторое время Линкольн произнес:

– У нее сегодня был тяжелый день. Понимаешь, для нее это больная тема… – Он почти оправдывался: – Если женщина вбила себе что-нибудь в голову…

– Ну, разумеется…

– Все будет хорошо. Думаю, она поняла, что ты… сможешь позаботиться о ребенке, и поэтому мы больше не имеем никакого права стоять на пути ни у тебя, ни у Гонории.

– Спасибо, Линкольн.

– Мне надо идти к ней.

– Ну, тогда и мне пора.

Выйдя на улицу, он еще дрожал, однако прогулка к набережной по улице Бонапарт привела его в норму, а перейдя через Сену, новую и свежую в свете фонарей набережной, он почувствовал ликование. Он не смог уснуть, вернувшись к себе в номер. Его преследовал образ Хелен. Той Хелен, которую он так любил до тех пор, пока они оба не стали бесчувственно пренебрегать своей любовью и не порвали ее в клочки. В ту ужасную февральскую ночь, которую так живо запомнила Мэрион, на протяжении нескольких часов медленно собиралась ссора. В кафе «Флорида» разразилась сцена, и он попытался увести ее домой, а она прямо за столиком стала целоваться с Уэббом-младшим; после этого она в истерике наговорила ему всякого. Приехав в одиночестве домой, он в дикой ярости запер дверь на ключ. Откуда было ему знать, что она появится через час, одна, и что пойдет сильный снег, и что она будет бродить по улицам в одних туфлях-лодочках, не сообразив даже поймать такси? А потом последствия – она лишь чудом избежала пневмонии, и весь этот сопутствующий ужас… Они «помирились», но это было начало конца – и Мэрион, воспринимавшая все это со своей колокольни, вообразила, что это был лишь единственный из множества эпизодов, составлявших мученический венец сестры, и так и не простила.

Воспоминания притянули к нему Хелен, и в белесом тусклом свете, который царит в полусне под утро, он обнаружил, что опять говорит с ней. Она сказала, что он абсолютно прав в том, что касается Гонории, и что ей хотелось бы, чтобы Гонория была с ним. Она сказала, что рада, что он стал хорошим и дела у него пошли в гору. Она еще много чего сказала, и все только хорошее, но она все время кружилась в белом платье, быстрее и быстрее, так что в конце он уже не мог разобрать все, что она ему говорила.

IV

Он проснулся и почувствовал, что счастлив. Мир снова распахнул перед ним свои двери. Он придумывал планы, рисовал перспективы и пытался угадать будущее для себя и Гонории, но вдруг ему стало грустно – он вспомнил, какие планы строили они с Хелен. Она не собиралась умирать. Надо жить настоящим: делать дела и кого-то любить. Но любить не слишком сильно, потому что он знал, какую рану может нанести отец дочери или мать сыну, слишком сильно привязав их к себе: во взрослой жизни ребенок будет искать в супруге такую же слепую нежность и, скорее всего, не сможет ее найти – и тогда он отвернется и от любви, и от жизни.

День опять выдался ясный и свежий. Он зашел к Линкольну Петерсу в банк, где тот трудился, и спросил, может ли он рассчитывать уже в этот раз забрать Гонорию с собой в Прагу. Линкольн согласился, что для задержки нет никаких причин. Остался единственный вопрос: опека. Мэрион желала еще на некоторое время ее сохранить. Она была крайне расстроена всем этим делом, так что лучше будет немного ее умаслить: пусть еще годик она будет уверена, что ситуация находится у нее под контролем. Чарли согласился, желая получить лишь ребенка, материального и осязаемого.

Теперь нужно было решить вопрос с гувернанткой. В унылом агентстве Чарли поговорил с сердитой уроженкой Беарна и упитанной деревенщиной из Бретани – и ту, и другую он вряд ли смог бы долго терпеть. Были и другие – их можно будет посмотреть завтра.

Обедал он с Линкольном Петерсом в ресторане «Грифон», с трудом скрывая свое ликование.

– Да, ничто не сравнится с твоим собственным ребенком, – сказал Линкольн. – Но ты должен понять, что чувствует Мэрион.

– Она позабыла, как я здесь семь лет вкалывал, – сказал Чарли. – А помнит она одну-единственную ночь.

– Тут дело не в этом, – Линкольн помолчал. – Пока вы с Хелен носились сломя голову по Европе, швыряя деньги направо и налево, мы едва сводили концы с концами. Бума мы даже не почувствовали, потому что моих заработков едва на страховку-то хватало. Думаю, Мэрион считает, что это как-то несправедливо – ты ведь ближе к концу уже даже и не работал, а лишь богател и богател.

– Ушло все так же быстро, как и пришло, – ответил Чарли.