Отбой на заре. Эхо века джаза

Четверо молодых людей вышли на улицу, прошли нелегких пятьдесят шагов навстречу ветру и сели в машину Пэйджа. Все они были уверены в себе и точно знали, чего хотят. Две девушки сознательно не слушали своих родителей и, подобно солдату, бежавшему из неприятельского плена, не чувствовали никаких угрызений совести по этому поводу. На заднем сиденье Жозефина и Трэвис посмотрели друг на друга; она ждала, когда его лицо станет пунцовым от волнения.

– Смотри! – сказал он, достав билеты; его рука дрогнула. – До пяти утра! Варьете!

– Ах, Трэвис! – машинально воскликнула она, и впервые не получила никакого удовольствия от такого способа общения. Она взяла его за руку, удивляясь, что же с ней случилось.

Уже стемнело; он наклонился к ней, но она впервые от него отвернулась. Рассердившись, он напустил на себя циничный вид, кивнул головой и обеспокоенно отодвинулся от нее в дальний угол машины. Ему обязательно нужно было сохранить ту мрачную загадочность, которая заставляла ее его желать. Она заметила, что тайна появилась в его глазах и начала переползать на его лицо, грозя заполнить его целиком, но Жозефина никак не могла заставить себя думать только о нем. Романтическая загадка мира вдруг переместилась в другого мужчину.

Трэвис десять минут ждал ее капитуляции; затем вновь попытался ее поцеловать, и в это короткое мгновение она впервые подумала, что он некрасив. Этого было достаточно. Воображение и желания Жозефины могли работать лишь до определенного предела, по достижении которого ее начинала защищать присущая ей другая черта – импульсивность. Только что – совершенно неожиданно – она обнаружила в себе неприязнь к Трэвису, и ее голос наполнился глубокой печалью:

– Я слышала о том, что ты сказал вчера.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сказал Эду Бементу, что остаешься на танцах допоздна лишь потому, что хочешь отвезти меня домой в своей машине.

– И кто же тебе об этом рассказал? – спросил он, не чувствуя за собой никакой вины.

– Сам Эд Бемент, и еще он сказал, что чуть не влепил тебе пощечину, когда это услышал! Он с трудом сдержался!

И вновь Трэвис удалился в дальний угол сиденья. Он принял этот инцидент за причину ее холодности, и в чем-то он был прав. По теории доктора Юнга бесчисленные мужские голоса, спорящие друг с другом в подсознании женщины, иногда говорят ее устами – по всей видимости, в этот момент устами Жозефины высказывался отсутствующий Эд Бемент.

– Я решила больше ни с кем не целоваться, иначе у меня не останется ничего, что я смогу подарить мужчине, которого полюблю по-настоящему.

– Чушь! – ответил Трэвис.

– Нет, это чистая правда. В Чикаго и так слишком много говорят обо мне. Мужчина не станет уважать девушку, которая позволяет себя целовать, когда бы ему этого ни захотелось! А я хочу, чтобы человек, за которого я когда-нибудь выйду замуж, меня уважал.

Эд Бемент был бы подавлен степенью своего влияния на Жозефину этим вечером, если бы только знал…

Идя пешком от перекрестка, на котором ее из осторожности высадили из машины, Жозефина ощущала ту приятную легкость, которая приходит после окончания какой-нибудь тяжелой работы. Отныне и навсегда она станет «хорошей девочкой», не будет встречаться с мальчиками, будет слушаться своих родителей и постарается стать тем, что в школе миссис Бенбовер называется «идеальной девушкой Бенбовер». А на следующий год, в школе Брирли, она станет «идеальной девушкой Брирли». Но в небе над шоссе Лейк-Шор показались первые звезды, и все вокруг напоминало ей о том, что Чикаго, вращаясь вместе с планетой, совершает свой путь по орбите со скоростью сотен миль в час, и Жозефина знала, что ей хотелось такой скучной жизни лишь в душе. На самом деле у нее не было ни малейшего желания совершать подобные чудеса аскетизма. Ее дед изменял этот мир, ее родители знали, что его можно изменить, – а она просто принимала его таким, какой он есть. Это был Чикаго – совсем не похожий на Нью-Йорк город-государство, где старинные семьи формировали особую касту, а интеллект был представлен университетскими профессорами, и не было никаких исключений из этого правила, благодаря чему даже Перри вынуждены были заискивать перед полудюжиной еще более богатых и влиятельных семей. Жозефине нравилось танцевать, а поле женской славы – бальный зал был тем, что ускользало из жизни девушки, как только рядом с ней появлялся мужчина.

Жозефина подошла к железным воротам своего дома и увидела на лестнице сестру, прощавшуюся с молодым человеком; затем парадная дверь закрылась, и молодой человек спустился вниз. Она знала, кто это был!

Он прошел мимо, бросил на нее рассеянный взгляд, но все-таки ее узнал.

– Добрый вечер! – сказал он.

Она повернулась так, чтобы он мог увидеть ее в свете фонаря; подняла голову, чтобы меховой воротник не помешал ему ее рассматривать, а затем улыбнулась.

– Здравствуйте! – скромно ответила она.

Они разошлись. Она, как черепаха, втянула голову в воротник.

«Ну, что ж, теперь он знает, как я выгляжу», – взволнованно подумала она, входя в дом.

II