Отче наш

Лушка горячо убеждает Фадеичну в том, что иначе ей никак нельзя. В больницу идти — равносильно тому, что самой себя сознательно выставить на посмешище, а разве охота быть у сплетников на языках? Ну, пусть это будет последний раз…

— Чего ты, голубушка, уговариваешь меня? — сердится Фадеична.

— У всех у вас, как припрет, последний раз бывает! Башкой-то раньше надо думать…

Лушка умолкает, и, вероятно, такой у нее беспомощный, жалкий вид, что Фадеична машет рукой:

— Ладно, бог с тобой… Давай-ка, готовься… Ох, господи, господи, толкаешь ты меня, голубушка, на грех…

Но деньги берет у Лушки заранее, пояснив:

— Забуду потом, как пойдешь. Память-то крохотная теперь стала.

Домой Лушка возвращается еще засветло. По испуганному лицу торопливо выпроваживающей ее Фадеичны понимает: не все ладно получилось. Медленно, то и дело останавливаясь и покусывая губы от устойчивой, резкой временами, боли, она идет, смахивая неприятный холодный пот с лица. Скорее бы добраться до койки, забыться, не двигаясь, чтоб утихла боль.

На дороге, против лыжинского дома, стоит мотоцикл с знакомым уже Лушке сержантом Москалевым. Лушка вздрагивает, поняв: это — за нею… Бежать обратно? Но куда скроешься? Да и поздно уже — сержант внимательно посматривает на нее. Он, конечно, помнит ее и вот-вот окликнет. А Лушке так хочется тишины и покоя…

Она идет все так же медленно, с гулко бьющимся сердцем, проходит, не глядя на милицейского сержанта, во двор. Нет, в дом она не пойдет, там ждет ее неизвестно что, а ей хочется единственного — тихого покоя.

Лушка шагает мимо крыльца, лихорадочно распахивает калитку в огород и почти бежит, превозмогая боль, к темнеющему возле изгороди шалашу. Там осталось тряпье еще с тех дней, как читали с Филаретом евангелие. Она лезет в шалаш, осторожно склоняется, разбрасывая старые фуфайки, обрывки одеял, пахнущую маслами ветхую отцовскую рабочую спецовку.

Вот, так будет хорошо… Она зарывается в тряпье, полусогнув ноги, и устало закрывает глаза. Но неожиданно обострившаяся боль, глухая прежде, когда Лушка была в движении, заставляет ее вскрикнуть. Она подавляет в себе эту боль, испуганно прислушиваясь к звукам со стороны дома.

Все тихо… Интересно, кто приехал забирать ее? Впрочем, не все ли равно?

Лушка снова вскрикивает от острой, режущей боли…

Филарет бледнеет, увидев входящего в дверь милицейского капитана. «Вот когда я влип! — растерянно думает он, глядя, как Лизунов, небрежно поздоровавшись, проходит от дверей к столу. — За мной, конечно…»

Но Лизунов лишь мельком поглядывает на приподнявшегося Филарета. Раскрыв планшет, капитан оглядывается.

— Ты хозяин? — спрашивает он у пресвитера и, не ожидая ответа, властно бросает: — Сейчас же найди дочь… Э-э… Лукерью Лыжину…

Радостно екает сердце Филарета.

— Сейчас! — бодро кивает он и, торопливо одевшись, исчезает за дверью.

«Удача, удача… — мелькает в голове пресвитера, когда он проходит мимо милицейского мотоцикла. — Ищи-ка сам Лукерью… А заодно и я успею скрыться…»

В комнату, где ожидает Лизунов, входит между тем Аграфена.

— Дочь, дочь где? — встречает ее окриком Лизунов еще у порога.

— Ушла куда-то, — равнодушно отвечает та и кивает сынишке, вошедшему следом: — Иди-ка поищи, к Пименовым, может, ушла.

Время идет. Лизунов нервничает, а Лушки все нет.

— Скоро она заявится? — хмуро посматривает на возившуюся у печи Аграфену. — Иди-ка сама сходи, нечего пацанам доверять это дело.

Аграфена выходит. Минуты спустя на улице слышится истеричный женский крик. Лизунов вскакивает, сунув пистолет из кобуры в карман брюк, и бросается из комнаты. На крыльце сталкивается с Москалевым.

— Там в огороде что-то… — быстро говорит тот. — Девчонка умирает, что ли.

От шалаша в огороде тащат упирающуюся Аграфену, полную недоумения.

— Искать мальчонку послала мать-то, он все улицы оббегал — нет Лушки. Надоумились в шалаш заглянуть, а она там, сердешная, дочь-то, значит, уже без дыхания лежит…

Отстранив заглядывавших, Лизунов включает фонарик и лезет, согнувшись, в темный проем шалаша. Сильный лучик света скользит по старой слежалой соломе, разбросанной груде тряпья, падает на белое безжизненное лицо Лушки. Лизунов наклоняется над ней, находит холодную руку. Пульса нет. Пальцы капитана ощущают что-то липкое на руке девушки. Осветив ее, Лизунов брезгливо морщится, вытирая кровь со своих пальцев пучком соломы.

Лушка умерла в больнице этой же ночью, не приходя в сознание. На третий день санитарная машина снова остановилась у дома Лыжиных: увозили в психиатрическую больницу Аграфену Лыжину. Приезжавший ранее врач заподозрил у нее тихое помешательство: на следующее же утро после смерти Лушки Аграфена перестала узнавать родных, и если кто-нибудь пытался говорить с нею, пристально всматривалась в человека, потом лихорадочно оживала:

— Это ты, Луша? Да, да, я сейчас, сейчас…

И принималась торопливо надевать на себя любую попавшую на глаза одежду, пока не застывала снова с бессмысленно уставившимися в одну точку глазами.

Филарет в первую же ночь надолго исчез из дома Лыжиных.