Отче наш

— Какой стыд… Перед всеми! Бессовестный человек… — Когда она поднимает голову и прислушивается, в соседней комнате тихо. Лушка встает, нерешительно приоткрывает дверь — никого… И неожиданно встречается с пристальным взглядом матери, стоящей у голбца. Аграфена хмурится и отводит глаза. Лушка делает движение назад — очень не хочется оставаться вдвоем с матерью после всего случившегося, но Аграфена окликает ее:

— Постой… Правда, что… живешь ты с Филаретом?

Голос ее скорее усталый, чем сердитый.

— Было, — еле слышно произносит Лушка. — Только… кончено все сейчас.

Мать молчит в невеселом, старящем ее раздумье. Потом нехотя роняет:

— Смотри, твоя жизнь впереди… С умом все надо делать.

Такое равнодушие все больше удивляет и даже начинает обижать Лушку. Но она молча пожимает плечами, потом говорит:

— Ушли?

— Ушли, — хмуро роняет Аграфена. — Много же в людях стало злобы нынче. Одна ненависть кругом. Друг дружку подсиживают.

И обе молчат — говорить ни Лушке, ни Аграфене ни о чем не хочется.

На следующий день к вечеру неожиданно приезжает Филарет. Он входит в дверь в те минуты, когда вся лыжинская семья сидит за столом. Веселый, несмотря на непогоду, опрятно одетый, Филарет сразу вносит в дом какую-то неуловимо, праздничную струю. Так бывает, когда в семью с вечным хроническим недостатком приезжает богатый гость.

Лушка вспыхивает, заметив, с какой угодливостью бросается Аграфена принимать у Филарета плащ и шляпу.

«Чего это она перед ним так…» — чувствуя неловкость за мать, хмурится Лушка. И когда Филарет, охотно приняв предложение хозяйки пообедать вместе со всеми, с добродушной улыбкой шагает сюда, Лушка встает из-за стола.

— Чего ты? — строго окликает Аграфена.

— Не хочу, сыта уже, — бросает на ходу дочь, направляясь в смежную комнату. Перехватив острый, внимательный взгляд Филарета, вызывающе усмехается — гордая, независимая…

Но в другой комнате застывает рядом с неплотно прикрытой дверью, жадно прислушиваясь к доносившемуся от стола разговору. Там обсуждают вчерашнее событие в доме.

— С обидой ушли люди, — тихо, под звяканье ложек, рассказывает Аграфена. — Сомнение в душе посеять — немного надо. Ту же правду перемешай с выдумкой, и человек будет мучиться.

— В чем сомневаются люди? — быстро спрашивает Филарет. — Прямо говори, как есть.

— О тебе и Лушке разговор шел, — глухо, невнятно произносит Аграфена, но Филарет обрывает ее:

— Знаю… Одному господу богу известны мои мысли о Лукерье, и перед ним ответ держать буду.

— Нельзя же так, Филарет, — слабо возражает Аграфена, и голос ее дрожит от необычной решимости. — Перед братьями и сестрами душа открыта должна быть.

— Здесь у вас, в поселке, нет еще общины, и братьев и сестер во Христе не имеется у меня. К тому времени, как примет кое-кто из вас крещение, кто знает — не будет ли и перед богом женою мне Лукерья?

За столом становится тихо. И здесь, за дверью, замирает Лушка. Видно, не просто так приехал Филарет, коль во всеуслышание заявляет отцу и матери о серьезных своих намерениях в отношении ее, Лушки.

— Смотри, дело твое, — произносит смягченно Аграфена. — Худа я тебе не желаю, знаешь сам. И ей зла не хочу, дочь она мне.

«Правильно, и я худа себе не желаю», — думает между тем Филарет, кротко вздохнув на слова Аграфены.

— На работу думает Лукерья устраиваться? — говорит он. — Как в милиции-то дела?

— Поутихло вроде, — отзывается Аграфена.

— Ну, теперь бояться нечего, — машет рукой Филарет. — Дело-то совсем пустяшное, забросили, наверное…

Но утром следующего дня сержант Москалев привез Аграфене Лыжиной повестку к следователю.

— Ох-хо, зачем это? — запричитала она, едва сержант вышел, и бросилась к спящей дочери в смежную комнату. — Слышь, Лушка, знать-то, по твоему делу меня вызывают. Идти или как?

— Надо, мама, — мгновенно стряхивает сон Лушка. — А то они, как меня тогда, на мотоцикле повезут. Приедут да еще и увидят, что я дома…

Аграфена, успокаиваясь, машет рукой:

— Съезжу, спрос-то с меня невелик…

Но именно она, сама того не ведая, и помогла Каминскому вывести на чистую воду Устинью Семеновну.

— Каким же образом ваша подпись оказалась под протоколом? — спросил он Пименову во время допроса.

В комнате все, кто имеет малейшее касательство к делу Макурина. На необычность такого хода и рассчитывает молодой следователь: если кто попробует давать неверные ответы, его незамедлительно поправит другой.

— Поставила, значит, — коротко отвечает Пименова. Присутствие Андрея и Веры — именно их двоих — ей явно не по нутру.

— Зачем? — быстро спрашивает Каминский.

— Была я там, значит, вот и поставила, — твердо отвечает Устинья Семеновна.

Каминский кивает Андрею.

— Была Пименова в момент происшествия на берегу?

— Нет… Позднее пришла.

Кивок Любаше:

— Когда появилась ваша мама на берегу?

Любаша судорожно облизывает губы, опускает голову.

— Позднее, — едва слышно говорит она.

— Какой же позднее? — вскидывается Пименова, но Аграфена перебивает ее:

— Так ты же, Устиньюшка, после меня пришла на озеро-то! Я как бежала, когда сказали, что Василек… утонул, ты еще к проулку подходила.