Отче наш

И внезапно решает, что напрасно он изредка не приходит в агитквартиру. Может, это и лучше, что Татьяна Ивановна видит его? Во всяком случае, если появится кто-то другой — из тех, немудрящих — он, Степан, сумеет поговорить с ней. Не надо ей ошибаться.

Степан решительно идет мимо остановки, искоса поглядывая на подходивший из города автобус, и шагает к Приозерной улице, где живет Татьяна Ивановна.

16

Филарет гневно сузил глаза.

— Не щурься, не из пугливых я, — насмешливо бросает Лушка и шагает к голбцу, намереваясь демонстративно улечься спать. — Нужны мне ваши моления. Без них знаю, какие вы есть…

— Стой!

Тяжелая белая рука Филарета больно опускается на Лушкино плечо, и она, вскрикнув, вынуждена обернуться.

— Ну, чего?

— Ты пойдешь и будешь молиться вместе со всеми братьями и сестрами, поняла? — сдержанно, но твердо произносит Филарет, не снимая руку с ее плеча. — Люди интересуются у меня, каковы твои успехи в общем нашем деле, готова ли ты решительно рвать мирские сети, и что должен им ответить я?

Лушка, морщась, от боли, отводит глаза. Чувствует, что неистовым может быть в гневе этот суровый, странный человек. Несколько дней назад он прямо заявил ей, чтобы уезжала отсюда — боялся огласки со стороны своей жены. А теперь, когда все решено с отъездом, требует, чтобы она начала ходить на собрания сектантов.

— Я же уезжаю, — тихо говорит Лушка. — К чему теперь мне собрания ваши? Да отпусти ты меня, вцепился, аж рука занемела! — озлилась неожиданно она.

Но Филарет крепко сжимает ее плечо.

— Значит… не пойдешь? — глухо говорит он и внезапно тянет ее за собой, откидывает стремительно крышку подпола и, не раздумывая, сталкивает туда испуганную Лушку. Захлопнув подпол, ищет глазами замок, на который сестра Ирина обычно закрывает дом.

— Посидишь, — усмехается Филарет, закрывая подпол и пряча ключ в карман. Потом прислушивается к глухому плачу Лушки и равнодушно зевает. Ничего с нею не случится, а братья и сестры будут довольны. Прямо заявил ему Тимофей Яковлевич: или будет Лушка ходить на моления, или он, брат Тимофей, сообщит о ней старшему брату Василию. Потому и приходится Филарету прибегать к резким мерам: надо, чтобы Лушка поняла, что с нею не шутят, и начала посещать моления.

А Лушка плачет теперь уже беззвучно, зажав кровоточащий локоть ладонью другой руки. Сердце жжет обида на хозяйские бесцеремонные замашки Филарета, никак не совместимые с теми памятными вечерами нежных ласк, которые он дарил ей. Зреет твердое решение — ни одного дня не жить здесь больше! Лучше пусть затаскают по милициям, авось все обойдется как-нибудь без большого наказания.

Не велики у нее чувства к этому грубому чернявому дьяволу. Ишь прохаживается, топочет ножищами. Сердится, а за что?

Лушка ждет, что крышка подпола вот-вот приоткроется, и Филарет окликнет, позовет в комнату. Но шаги его затихают вскоре, и — сколько Лушка ни прислушивается — их не слышно.

«Ушел, что ли? — думает она и, шагнув на ступеньку крутой лестницы, пробует приоткрыть крышку, но та не поддается. — Идиот чертов! Закрыл на что-то…»

Лушка на ощупь ищет место, удобное для лежанки.

— Беситесь… — зло решает она. — Все равно откроете.

Вскоре она задремывает и просыпается от ощущения, что по ногам кто-то пробежал.

«Мыши… или… крысы?» — не шелохнувшись, замирает она, все еще не веря, было это в действительности или во сне. Крыс она очень боится, наслушавшись рассказов о том, как загрызают они в подвалах людей насмерть. И вдруг опять явственно ощущает прикосновение к ноге чего-то остренького. Лушка вскакивает с диким криком, бросается к лестнице и стучит кулаками в крышку. Опомнившись, всхлипывает и прислушивается. Наверху тихо. Нет, нет, вот, кажется, скрипит половица под легкими шагами…

Лушка снова стучит в крышку, слушает, напрягая слух до легкого шума в ушах. Но ни звука нет в ответ, хотя Лушка верит в то, что ошибиться она не могла: в комнате кто-то есть…

— Ну, погоди, святой кобель! — злится Лушка, присев на ступеньку. — Всем расскажу, какой ты есть… Узнаешь, как издеваться над человеком.

Испуг уже проходит, прогорклая тишина подвала не особенно настраивает на раздумья, и Лушка, обхватив лестничный стояк, снова старается задремать.

«Интересно, — думает она в полусне, — удивится ли мама, когда увидит меня? И что она скажет, узнав о том, что я не одна? Выгонит из дому? Но куда я тогда пойду?»

Но Аграфена Лыжина встречает дочь спокойно, словно та ездила на недельку-другую в дом отдыха. Мельком окинув взглядом подурневшее лицо Лушки, подозрительно задерживается глазами на ее полной груди и слегка раздавшейся талии и усмехается:

— Явилась? Проходи, гостем будешь…

У Лушки слезы навертываются на глаза, едва она вступает в знакомые комнаты, видит похудевшую, но родную, как и прежде, вечно хлопочущую мать и замерших от удивления ребят.

— Есть-то хочешь?

Этот, такой знакомый всеми оттенками, материн голос заставляет Лушку забыть на миг, что есть на свете места, где так долго, как ей кажется, жила она. Глотая слезы, она кивает: