Отче наш

До темноты бродил он по пустынному — далеко от поселка — берегу озера, и шумный плеск волн не мог заглушить тяжелых раздумий. В какой-то момент — и не однажды — мелькали разрозненно короткие вспышки неоформившихся мыслей о Татьяне Ивановне, но Степан презрительно обрывал себя: какая ты дрянь, коль даже сейчас допускаешь такое…

В сумерках, поддаваясь порывам холодного колючего ветра, побрел от озера через поселок туда, куда унесли днем Лушку чужие люди — на кладбище. Нет, он не знал, где схоронили ее, он просто сердцем верил — найдет свежую могилу.

Идти далеко, но Степан все убыстряет шаги, словно боится дольше оставить Лушку одну на кладбище.

В темнеющей рощице ветер утихает. Степан бредет между могил и не сразу слышит окрик сторожа:

— Кого надобно? Эй!

Слегка осветив Степана фонарем, сторож молча ведет его между крестов. Темная голая березка в изголовье. Дальше — низина, где еще нет крестов, а выше — опушка большого леса. Холмик Лушкиной могилы крут. Степан встает рядом почему-то на колени, щупает руками холодные комья земли. И никак не может понять, что здесь, под ними, лежит именно она, Лушка, пока не слышит тихий голос сторожа:

— Молодая какая… Мать-то, сердешная, чуть в могилу не спрыгнула. Оно и не в новость такое мне-то, а все же молодых жалко…

Степан молчит, но теперь он вдруг отчетливо сознает, что сидит у Лушкиной могилы, и низко склоняет голову, чтобы сторож не увидел его скупых слез. Но тому объяснять ничего не надо, он после молчания тихо окликает:

— Пойду я, посиди один…

…Обратно с кладбища Степан возвращается по улице, где живет Татьяна Ивановна. В окнах дома ярко горит свет, и это почему-то обидно для Степана. И рядом в доме, и во втором, и в третьем, но только свет в квартире Татьяны Ивановны неприятен ему. Он не может понять почему, да и не пытается это сделать. Двое близки были сердцу его. Одна — любимая всей душой — сейчас вычеркнута из списков живых; вторая — вот она, рядом — продолжает обычную жизнь. И не эта, живущая, нужна Степану, а та, которой нет… Никто из них, обеих, не виноват, что так случилось, но как же сладить с сердцем?

«Пойду сейчас и скажу ей, какое горе у меня», — решает Степан, и перед глазами возникает, словно наяву, слегка опечаленное, но очень красивое лицо Татьяны Ивановны. Только теперь оно стало каким-то далеким для Степана. И все же он неподвижно стоит на дороге — минуту, другую… И знает, почему не решается стукнуть в калитку: там его встретит Миша, и как объяснишь малышу, что он, Степан, страдает, что у него большое-большое горе. Может быть, вырастет, поймет, что это за горе, а сейчас…

Медленно уходит от дома Степан. Не может он нести в дом несчастной Татьяны Ивановны свою печаль: жаль и ее, и пацанов.

И к Михалевичу не идет Степан. На все звонки его отвечает односложно: «Не могу. Занят»…

Михалевич сам появляется в общежитии.

— Чего ж это ты? — еще с порога весело кричит он. — Такая горячая пора, надо корректировку кой-каких узлов производить, а ты… Что произошло?

Сам сквозь сильные очки внимательно смотрит на Степана. Видно, заметил, как осунулся, потемнел лицом Степан. И, оглянувшись на Кораблева, подходит к Игнашову почти вплотную, спрашивает:

— Ну, рассказывай…

— Да так… Не хочется, словом…

Пожал плечами Михалевич, снял очки, протирает носовым платком. И головой покачивает, близоруко оглядывая Степана.

— Не верю. Есть причина, конечно…

И его тихий голос обезоруживает Степана, вдруг подумавшего, что нечестно скрывать от этого хорошего человека, почему нет желания продолжать работу над машиной.

— Да так…

— Ну, ну…

— Умер человек… — и отвернулся, склонился над тумбочкой, словно надо ему что-то там. — Девушка… моя…

Михалевич растерянно замирает с очками в руке, потом, спохватившись, кивает:

— Ну, ну, держись… Я один пока поработаю, ты отдыхай, отдыхай. Впрочем, когда делом занят — это лучше… Хотя… Ну, ну, отдыхай…

После его ухода Леонид откладывает книгу, поглядывает на Степана, замершего у окна.

— Может, и впрямь это лучше, Степан?

Тот молча отводит взгляд. Леня встает, прохаживается задумчиво с книгой в руке то комнате. Потом вдруг быстро идет к своей тумбочке, достает тетрадь и что-то пишет там.

Скрипит дверь. Это пришел Пахом Лагушин. В последнее время, после обвала, он ведет себя очень странно, сделался мрачным, малоразговорчивым.

— Слушай-ка, Пахом, — поднимает голову Леня. — Это нам для бригадного кодекса подойдет? Интересную дискуссию начала наша молодежная областная газета.

А сам нет-нет да и посмотрит на Степана, улегшегося на койку.

— Представляешь, вопрос такой: человек и дело. Не подходит?

— А ну его! — машет рукой Пахом.

— Нет, нет, слушай… Смотри какое на первый взгляд противоречие. Все во имя человека, для блага человека — первый лозунг. А второй: интересы общества превыше всего. Ну, хорошо… Все для человека — это значит для меня? Стало быть, и мои личные желания, и переживания, словом, все личное — на первый план?

— Личное нельзя на первый план, — неохотно замечает Пахом. — Это — азы политучебы…