Отчёт перед Эль Греко

И вот что еще невероятно. Присутствие обоих родителей проявляется явственно в моих руках. Правая моя рука – более сильная, совсем не чувствительная, совсем мужская, тогда как левая – чрезмерно, патологически чувствительная. Вспоминая о груди какой-нибудь из любимых женщин, я чувствую легкий зуд и боль в левой ладони, – еще немного – и она потемнеет от боли, еще немного – и в ней откроется рана. Когда же, оставшись наедине с собой, я вижу летящего в небе голубя, левая ладонь моя чувствует теплоту его тела. В руках моих, только в руках моих разъединены мои родители: отец обладает правой рукой, а мать – левой.

Здесь нужно вспомнить событие, оказавшее огромное влияние на мою жизнь. Это была моя первая душевная рана. Я уже дожил до старости, но она зияет до сих пор.

Когда мне было четыре года, дядя взял меня за руку и повел на находившееся в черте города небольшое кладбище Святого Матфея «проведать», как он говорил, соседку.

Была весна, кладбище покрылось ромашками, а розовый куст в углу его был усыпан крохотными апрельскими розочками. Был полдень, солнце нагрело землю, и травы благоухали. Дверь в церковь была открыта, священник положил в курильницу ладан, надел епитрахиль, вышел из церкви и направился к могилам.

– Зачем он кадит? – спросил я дядю, глубоко вдыхая запах ладана и земли.

Запах был теплым, слегка тошнотворным, напоминавшим запах турецкой бани, куда водила меня в минувшую субботу мать.

– Зачем он кадит? – снова спросил я дядю, который молча шел между могилами.

– Молчи. Сейчас увидишь. Не отставай.

Мы завернули за церковь и услышали голоса. Несколько женщин в траурных одеждах стояли вокруг могилы. Двое мужчин приподнимали могильную плиту, а один спустился в могилу и принялся рыть. Мы подошли и стали у открытой могилы.

– Что они делают? – спросил я.

– Перезахоронение костей.

– Каких еще костей?

– Сейчас увидишь.

Священник стал над ямой, размахивая вниз-вверх кадильницей и бормоча себе в бороду и в усы молитвы. Я нагнулся над свежеразрытой землей. Пахнуло плесенью и гнилью. Я зажал нос, испытывая чувство тошноты, но терпел и не уходил, ожидая, что будет дальше. «Кости? Что еще за кости?» – спрашивал я себя и ждал.

Вдруг мужчина, который копал, согнувшись, выпрямился и наполовину высунулся из могилы, держа в руках череп. Он очистил череп от земли, просунул палец в глазницы, выковырял оттуда глину, положил череп на край могилы, снова согнулся и продолжал рыть.

– Что это? – испуганно спросил я дядю.

– Разве не видишь? Голова покойника, череп.

– Чей?

– Ты что ее не помнишь? Нашей соседки, Анники.

– Анники?!

Я заплакал, завизжал.

– Анники! Анники! – закричал я, бросился на землю, схватил, сколько было там камней, и стал швырять ими в могильщика.

Я рыдал, кричал, какая она была красивая, как от нее пахло! Она приходила к нам, брала меня на колени, вытаскивала гребень из волос и причесывала меня. Она щекотала меня под мышками, а я заливался смехом, щебеча, словно птичка. Дядя взял меня на руки, унес прочь и сказал сердито:

– Почему ты плачешь? А ты как думал? Умерла она! Все мы умрем.

Но я помнил ее русые волосы, алые губы, целовавшие меня, ее большие глаза, и вот…

– А ее волосы? – кричал я. – Ее губы? Ее глаза?..

– Нет их… Земля их поглотила.

– Почему? Почему? Я не хочу так!

Дядя пожал плечами:

– Когда вырастешь, узнаешь почему!

Этого я не узнал никогда. Вырос, состарился, но этого не узнал никогда.

5. Начальная школа

Смотря на мир неизменно волшебными глазами, с гудящими мыслями, наполненными медом и пчелами, с красной шерстяной шапкой на голове, в постолах, украшенных красными кистями на ногах, отправился я однажды утром из дома, полурадостный-полуиспуганный, ведомый за руку отцом. Мать дала мне «нюхать для храбрости» ветку базилика и повесила на шею золотой крестик, подаренный в час моих крестин.

– Бог тебя благословит, и я тебя благословляю… – тихо сказала она, глядя на меня с восторгом.

Я был словно маленькое разукрашенное для заклания животное, объятое гордостью и страхом, но рука моя скрывалась глубоко в руке отца, и это придавало мне мужества. Мы все шагали и шагали, миновали узенькие улочки, подошли к церкви Святого Мины, свернули, вошли в старое здание с просторным двором, четырьмя большими арками по углам и покрытым пылью платаном посредине. Я остановился испуганно, и рука моя задрожала в большой теплой ладони.

Отец нагнулся, коснулся моих волос и погладил меня. Я встрепенулся, – никогда, сколько я себя помню, он меня не ласкал. Я поднял глаза и испуганно взглянул на него. Он увидел мой испуг и отнял руку.

– Здесь будешь учиться грамоте, чтобы стать человеком, – сказал он. – Перекрестись.

На порог вышел учитель. В руках у него была длинная розга, а сам он показался мне свирепым, с огромными зубами, и я впился взглядом в его макушку, пытаясь разглядеть, есть ли у него рога, но ничего не увидел, потому что он носил шляпу.

– Это мой сын, – сказал отец и, высвободив мою руку из своей ладони, передал меня учителю. – Мясо – твое, кости – мои. Пори его, не жалея, но сделай из него человека.