Отчёт перед Эль Греко

Я не выдержал и однажды вечером пошел домой к профессору физики, открывшему нам эти страшные тайны. Это был бледный, немногословный и язвительный человек с холодными глазами и тонкими, ироническими губами. Очень умный и очень злой, с низким лбом и волосами, свисавшими чуть ли не до бровей, – он, действительно, напоминал больную обезьяну. Когда я пришел, он читал, развалившись в расшатанном кресле. Взглянув на меня, он, должно быть, понял причину моего волнения, потому что едко улыбнулся.

– С чего бы это? – спросил он. – Должно быть, у тебя ко мне важное дело?

– Извините за беспокойство, – сказал я, тяжело дыша, – но я желаю знать правду.

– Правду! – саркастически воскликнул профессор. – И больше ничего? Многого же ты желаешь, молодой человек. Какую еще правду?

– Что Он взял ком земли, дунул на нее…

– Кто?

– Бог.

Злой, сухой, режущий смех вырвался с тонких губ.

Я ждал, но профессор открыл коробочку, взял оттуда конфету и принялся жевать ее.

– Вы мне не ответили, господин профессор, – осмелился сказать я.

– Я тебе отвечу, – сказал он, передвигая конфету во рту.

Прошло еще некоторое время.

– Когда? – снова осмелился я.

– Лет через десять. А может, через двадцать. Когда твой умишко станет умом, – сейчас еще слишком рано. Ступай!

Мне хотелось закричать: «Сжалься надо мной, господин профессор, скажи мне правду! Всю правду!» Но слова застряли в горле.

– Ступай, – снова сказал профессор и указал на дверь.

Выйдя из его дома, я встретил на повороте дороги архимандрита, преподавшего нам Закон Божий. Добрый, упитанный, глуховатый, святой человек. Он самозабвенно любил свою старенькую мать, которая жила в далекой деревеньке, и часто говорил нам, что видит ее во сне, и при этом из глаз у него текли слезы. Особым умом он не обладал, да и тот оскудел от избытка непорочности. Всякий раз, когда урок оканчивался и звенел звонок, он останавливался на пороге, возвращался и наказывал нам сладостным, умоляющим голосом: «Прежде всего, чада мои, увековечивайте род свой!» Мы же, заливаясь смехом, кричали в ответ: «Не беспокойтесь! Не беспокойтесь, господин профессор! Не беспокойтесь!» Этот учитель совсем мне не нравился, – ум его был агнцем блеющим и не мог дать удовлетворительного ответа ни на один из волновавших нас вопросов. Однажды, истолковывая нам «Верую», он торжествующе поднял палец и изрек: «Есть только один Бог, одииин! Потому что “Верую” гласит: “Верую в одногооо Бога!” Если бы их было двое, там было бы сказано: “Верую в двууух Богов!”» Нам стало так жалко его, что никто не оказался столь суровым, чтобы возразить.

Но в другой раз я не вытерпел. Он растолковывал, что Бог всемогущ. Я поднял чернильницу и спросил:

– А может ли, господин профессор, может ли Бог сделать так, чтобы этой чернильницы никогда не существовало?

Злополучный архимандрит призадумался на миг. Лицо его раскраснелось от тяжких поисков ответа. В конце концов, видя свое бессилие, он схватил пенал и швырнул мне в лицо. Я встал и сказал с дерзкой серьезностью:

– Это не ответ.

Он прогнал меня на три дня из школы, и в тот же вечер пришел к отцу.

– Твой сын недисциплинирован и нагл. Ты должен держать его в узде, иначе этот ребенок хорошо не кончит.

– А что он сделал?

То-то и то-то. Архимандрит рассказал все. Отец пожал плечами:

– Меня заботит только, чтобы он не врал и чтобы его не побили. Что ж до остального, он – мужчина, и пусть поступает, как знает.

Вот этого архимандрита и встретил я на улице. Едва увидав его, я отвернулся, чтобы не здороваться. В ту минуту зло меня взяло: я знал теперь, что и он и все из его братии обманывали нас в том, что есть самое святое в мучительном искании человеческом.