Отчий дом

— Прошу сюда, к столу. Только вы меня, голубята мои, красавчики мои молоденькие, старую глупую бабу, не осрамите. Бедность наша… Нужно же и копейку какую-никакую заработать. Хотя бы на налоги.

А им обоим было не по себе от ее слащавого нахальства, неловко, что вот так, силком, в хату ворвались, попали в неприятное положение. И от всего этого их начал разбирать какой-то глупый и неудержимый смех.

— Да уж не выдадим, тетка Гафия, — растерянно, сдерживая глупый смех, заговорил Андрей. — Мы вовсе ведь не за тем, оно нам ни к чему…

— А вот и не поверю! — еще больше наглея, продолжала игру Фартушиха. — Вам бы еще, может, и поверила бы, — кивнула на Еву, — а вот вам, товарищ наш уполномоченный, так ей-же-ей… Боюсь я вас!

Она так неуклюже играла, так подобострастно улыбалась, что их уже и вовсе смех разобрал и они сами невольно втянулись в эту игру. Андрей в тон Фартушихе переспросил полушутя-полусерьезно:

— В самом деле я такой страшный?

— А страшный, в самом деле страшный, сынок. Кому-то, может, и не страшен, а мне, глупой бабе… Кто же меня пожалеет! Возьмут бабу да и запрут… — И тем временем выставляла на стол сито с пирогами, две граненые рюмки. — Не поверю, ни за что не поверю, что пожалеете, — уже откровенно весело приговаривала Гафия, поглядывая на них нахально-бесстыдными глазами. — Вот разве если выпьете вместе со мной по рюмочке. Разве что тогда…

И уже придвигала к ним, растерянным, пустые рюмки.

— Вот разве что тогда…

— Ой! — поняв, что Гафия всерьез хочет угощать спиртным, вскрикнула Ева. — Да я его, тетя Гафия, сроду не пробовала!

И лучше бы она не произносила этих слов!

Андрея вдруг будто кто-то за язык дернул.

— Ну, а теперь вот и попробуй! — с коварной улыбкой поддержал он старуху. — Все равно ведь не миновать! А раз так, то зачем же откладывать на потом? Чтобы тетка Гафия поверила, что мы не какие-нибудь там! Как-никак причинили человеку убыток — сорвали крючок, в хату ворвались, перепугали! Должны же как-то искупить свою вину.

И Андрею стало вдруг так весело, так весело! Его тешили, веселили неподдельно испуганное и оттого еще более милое Евино лицо, и Гафиино неприкрытое, примитивное нахальство, и собственная дерзость, и вся эта водевильная ситуация.

Хитрющая Фартушиха почувствовала, уловила это его настроение и немедленно воспользовалась им — тотчас же налила полные рюмки какой-то ярко-вишневой жидкости.

— Да разве я что, совсем уже без понятия, — тарахтела, подсовывая рюмку к девушке, — или дура какая-нибудь? Что я, в самом деле, вас, вот таких, смердючим перваком угощать буду?! Вишневка, наливочка сладенькая, не больше!

— Все равно! — защищаясь, обеими руками отмахивалась Ева. — Да я ведь… от одного запаха… Ни за что!.. — И мягко, растерянно улыбалась.

Но в Андрея будто вселился черт какой:

— Нет! Попробуем! Обязательно отведаем! Нужно же и тебе узнать, «що наші бідні тато п'ють…»[16].

Они встретились взглядами. Глаза у обоих сверкали и говорили друг другу что-то совсем не то, о чем шла речь, что-то дерзко-озорное, отчаянно-буйное, что-то такое, от чего с каждой минутой все больше и больше без видимой на то причины их разбирал смех, и, как бы наперекор друг другу или еще кому-то, в и и опрокинули рюмки.

Как и следовало ожидать, сладкая наливочка в этих рюмках оказалась подкрашенным крепчайшим и острым, как бритва, первачком.

Не ожидая этого, Ева захлебнулась. Какой-то миг стояла, будто пораженная громом, с раскрытым ртом и перепуганными, застывшими глазами.

Увидев это, теперь уже по-настоящему испугалась и Фартушиха.

— Горюшко ты мое!.. Постой, постой, голубушка, вот я тебе сейчас водички!

Но не успела. Ева бросилась к двери, Андрей, не оглядываясь на Гафию, — за нею.

Выбежав во двор, Ева хватала пригоршнями холодный пахучий снег и набивала им обожженный рот.

— Брось! Сейчас же брось! — встревоженно крикнул Андрей, удерживая ее за руки.

Девушка вырвалась и метнулась к калитке.

— Перестань! Застудишься! — поймал он ее у ворот.

Она снова вырвалась. Мчалась вдоль улицы, уже нарочно, наперекор ему, хватала свежие, влажные комки снега, набивая ими рот и снежками отбиваясь от Андрея.

— Стой! Не смей! — кричал он. — Кому говорю!

Она не слушала, бежала вниз, к плотине, в мутную снежную круговерть. Снег падал непроглядно густой, не видно было ни улицы с хатами и деревьями, ни плетней, ни заборов. Ева бежала впереди, то скрываясь в белой кипени, то снова выныривая совсем близко от Андрея. Бежала, на ходу хватала руками снег, швыряла в Андрея снежками, громко, возбужденно хохотала.

— Остановись! Подожди!

Она мчалась не оглядываясь куда-то в темень, в снежную метель, хватала пригоршнями снег и хохотала. И чем громче кричал он, тем ловчее она избегала его рук, возбуждая парня своим заражающим смехом.

— Сейчас же перестань! Слышишь! — Все больше проникаясь ее неистовостью, кричал Андрей.

А она бежала дальше, хохотала звонко, неудержимо. «В самом деле, кажется, опьянела!» — в последний раз мелькнула у Андрея ясная, трезвая догадка.

— Стой! Перестань! Всю улицу всполошишь!