Отчий дом

Молча, так и не заговорив на людях друг с другом, выдержали они этот невыносимо долгий день, пришли на свою дальнюю улицу, то молча, то коротко, по необходимости, переговариваясь между собой по дороге; провели беседу, потом, попрощавшись с людьми, уже поздней ночью выйдя из дома, прошли молча, ступая рядом, до самой плотины, молча пересекли ее, молча сравнялись с той, вчерашней дуплистой вербой и… не сговариваясь, подобно удачливым и счастливым воришкам, шмыгнули в сторону. И как только старый шершавый ствол и густое переплетение ветвей прикрыли их от улицы, она, Ева, сразу кинулась к Андрею, нежно прижалась к нему и, словно ища от кого-то защиты, спрятала лицо у него на груди.

Вот так, замерев, и стояли молча, завороженно слушая взволнованно-радостный перестук сердец.

И только через какое-то время она осторожно оторвала лицо от его груди и вопросительно снизу вверх посмотрела ему в глаза.

— А может, ты, разбойник, все же скажешь, что любишь меня?

Вздрогнув от полноты счастья, он тихо, неторопливо отстранил ее от себя, осторожно взял в обе ладони ее холодное, раскрасневшееся на морозе лицо, глубоко заглянул в затененные длинными ресницами сияющие глаза.

— А что? — переспросил шепотом. И тоже будто шутя, всю свою любовь, всю глубину чувств вкладывая в этот шепот: — Неужели так и не сказал?

Нежно-нежно, медленно и осторожно, будто дорогой хрустальный сосуд, не отрывая взгляда от ее сияющих в радостном и тревожном ожидании глаз, притянул ее лицо, слегка раскрытые губы к своим. И все вокруг них замерло и затаилось. Весь мир, казалось, остановился и замер, прервав свой извечный круговой полет.

Так мог ли он забыть потом и эту ночь, и снег, и ту старую вербу, и тот нежный, хрустальный сосуд, из которого пил, забыв обо всем на свете и о самом себе, пил, пока они оба не задохнулись от переполнившего их, все смывающего на своем пути, неповторимого счастья…

Та зима с ее густыми снегопадами, тонкий аромат ее волос жили в нем затаенно, волнуя, не давая покоя, всю жизнь. А тогда, в тот далекий, незабываемый год, все вокруг полнилось ароматом ее косы — буйное весеннее половодье, сережки краснотала, первый одуванчик и первый цветок подснежника. Всю ту зиму и весну жил он в постоянно приподнятом настроении, в каком-то сладком чаду. Все вокруг казалось ему новым, необычным, ярким. С этим ощущением он просыпался, с ним и засыпал поздней ночью. Лишь изредка омрачали его счастье легкие облачка. Да и то главным образом лишь тогда, когда долго не видел Еву. Видеть же ее, слышать ее голос, смотреть в ее глаза каждый день, каждый час, каждую минуту стало жизненной необходимостью. Наступления зимних вечеров он ждал, как библейские пращуры манны небесной, на свой участок торопился, как на праздник. Ведь там будет и она, они весь вечер будут вместе, потом, поздней ночью, вместе будут возвращаться домой, останавливаясь чуть ли не под каждой ветвистой вербой… Потом целый день будут ходить с обветренными на морозе губами, снова нетерпеливо ждать нового вечера, новой ночи, новых встреч.

Он был счастлив, и все вокруг казалось ему счастливым, праздничным, разумным и добрым. Учителя, дети, дядьки и тетки на его участке — все до единого были хорошими и добрыми. На занятиях он рисовал слушателям такие вдохновенные, такие захватывающие картины счастливого будущего, что они лишь головами покачивали от восторга и удивления. Ему и самому теперь хотелось быть до предела внимательным, чутким к людям. И не из простого мальчишеского желания порисоваться перед другими, нет, хотелось, чтобы не только ему, но и всем, кто жил вокруг него, было хорошо, уютно, радостно…

Характер у Евы конечно же был. И свои красивые, похожие на ниточки белых бус зубки она, правда, редко, но все же показывала. А с виду такая хрупкая, в выражении милого смуглого личика всегда такая беззащитная грусть, казалось, так легко и просто было ее обидеть!.. И еще — была она не только ласковой, но и доверчивой, и беззащитной, и Андрею всегда хотелось и приласкать, и защитить ее от кого-то или от чего-то пока неведомого ему. Любил ее бесконечно, пронзительной и чистой любовью, не дал бы пылинке упасть на нее, а не то что обидеть или оскорбить! Хотя, сколько мог, пытался не выказывать своей глубокой и чистой любви на людях. Берег ее от постороннего недоброго глаза.

И все же их любовь не долго оставалась тайной для окружающих.

— Что-то потускнела наша зоренька ясная, — обняв девушку и с напускной строгостью взглянув на Андрея, пропела однажды Алевтина Карповна. — Ой, Андрей Семенович, смотрите-ка не обидьте нашу Евочку, потому что грех вам будет и от бога, и от людей.

А он, покраснев до корней волос, понимал, на что она намекает, смущенно отшучивался:

— Ее обидишь… Так и гляди, чтобы она тебя самого не обидела…

Ева на это лишь молча улыбнулась той особенной своей милой и чарующе обезоруживающей улыбкой, от которой у него сразу теплело на сердце.