Отчий дом

И, слушая его, такого несчастного, растерянного и насмерть перепуганного, еще не до конца поняв, что именно случилось, но уже ясно чувствуя, что случилось в самом деле что-то очень страшное, Ева ощутила себя так, будто оказалась перед какой-то глухой стеной. И от этого прониклась вдруг удивительным, ледяным спокойствием. Удивляясь себе, возможно впервые в жизни, не испугалась, не растерялась. Первое, о чем она подумала, глядя на брата, который окончательно утратил способность здраво рассуждать, было: «Хорошо, очень хорошо, что я так и не успела ничего сказать Андрею. Не следует ему всего этого знать. Ничего не говорить. Ни единого слова, и… чтобы ни малейшей тени не упало на него». А брату вслух сказала:

— Почему ты решил, что тебе нужно бежать?

Адам лишь плечами пожал.

— Ну, — протянул растерянно, — предупредить…

— О чем?

— Ну… — Он снова растерянно пожал плечами, все еще не опомнившись, но уже с некоторым удивлением-заметив странное, холодноватое спокойствие сестры.

— Что же ты натворил, Адам! — укоризненным голосом, с прежним ледяным спокойствием, воскликнула она.

А он смотрел на нее испуганно-удивленно и молчал.

— Разве же можно так терять самообладание? Ведь своим бегством ты, выходит, признаешь какую-то свою вину. Ты подумал об этом?

Сказав эти слова, Ева снова подумала о нем, об Андрее: «Это уже все. Теперь уже конец». Подумала спокойно и холодно. И не было ей от этого ни страшно, ни обидно, только очень горько…

Потом спокойно, ровным, рассудительным голосом начала убеждать брата, чтобы он как можно скорее снял с себя страшное подозрение, чтобы он немедленно, немного передохнув и перекусив, возвратился в коммуну. И там… в случае чего… если отец… Она не закончила фразу. Одним словом, если никого там не застанет, сразу же, немедленно, в Подлесное! В милицию или… и объяснить там, что растерялся, перепугался, что вовсе и не собирался бежать, что вот он здесь. Навестил сестру и возвратился. И должен он сделать все это сегодня, сейчас же, не мешкая. А она, не тревожа здесь людей и не поднимая ненужного шума, завтра утром отправится следом за ним. Разыщет их там, где бы это ни было.

Она хотела бы отправиться туда и сегодня вместе с Адамом. Но этого она уже не могла. Должна была непременно дождаться Андрея и, не говоря ему ни слова, как-то все-таки попрощаться. Она почему-то была уверена, что это навсегда.

Андрею сказала, что отец заболел и что она непременно должна его навестить. И еще не могла, не имела сил отказать себе, чтобы не побыть с ним хотя бы этот последний день. Тот день или, видимо, те часы, когда он будет провожать ее в Скальное.

Он ничего не знал, ничего не подозревал, но все же чувствовал что-то, испытывал какое-то тревожное беспокойство. И, мама родная, как она была благодарна ему за это!

А каким горьким, каким невыносимо тяжелым и отчаянно-сладким был для нее тот день прощания, об этом знает и помнит лишь она…

Ничего успокоительного встретить в коммуне она не надеялась. Однако, восприняв удар внешне вроде бы и стойко, на самом деле знала и чувствовала, каким страшным он был для нее. Как только вошла в калитку отцова двора, поймала на себе жалостливо-испуганный взгляд соседки Ганны и сразу же поняла все…

Отец был арестован и отвезен в Подлесное еще позавчера, Адам — вчера, как только он, подчинившись Еве, возвратился из Петриковки. Кроме них было арестовано еще несколько неизвестных Еве подозреваемых. Среди них и тот прохожий, о котором рассказывал Адам. Соседка Ганна узнала его. Ведь он ночевал в кухне отца, и она сама поила его горячим молоком. Ева так никогда и не узнала, был ли он причастным к пожару или нет. Но потом рассказывали, что он действительно бывший петлюровец, после гражданской войны околачивался в какой-то более мелкой банде. Тогда же, встретившись под Старгородом с Адамом, он в самом деле возвращался в Старые Байраки, отбыв свой срок наказания в одном из допров…

С той минуты, когда она ощутила на себе испуганный взгляд соседки, а потом, отворив незапертую дверь, остановилась на пороге опустевшей отцовой комнаты, Ева стала уже по-настоящему взрослым человеком…

Целых две недели она жила в комнате отца, ухаживала за небольшим его огородиком — ведь что бы там ни было, а жить нужно, в гроб живым не ляжешь, — варила раз в день котелок галушек из оставшихся запасов отца (мешок картошки и двухведерная кадушечка ржаной, грубого помола муки). Через день по утрам отправлялась в Подлесное, получая там каждый раз один и тот же ответ: «Следствие продолжается». Когда оно закончится, не говорили и передач пока не принимали.

Наконец в один из дней дежурный райотдела НКВД вместо привычного уже ответа сказал:

— Садитесь вон туда, — указал на стул почти у самых дверей, — подождите.

Потом вышел в соседнюю, обитую черной клеенкой дверь, через несколько минут возвратился в приемную и кивнул головой:

— Войдите.

Сердце Евы дрогнуло и словно бы оборвалось, куда-то провалилось. Медленно, не чувствуя собственного тела, поднялась на ноги и ступила в неприкрытую дверь. Ничего за этой дверью не заметила и не запомнила.