Отчий дом

— Проходите, садитесь сюда, — услышала чей-то утомленный, бесцветный голос.

Только после этого заметила стол с зеленым сукном, перед ним гнутый стул, а за ним пожилого седого человека с усталым, каким-то очень «домашним» лицом и седоватыми щеточкой усами. Он некоторое время совсем вроде бы без любопытства рассматривал Еву спокойным взглядом слегка прищуренных, с желтоватыми белками глаз.

— Вы кто? — спросил негромко.

— Дочь Александра Нагорного и сестра Адама Нагорного.

— А вы сами?

— Ева Нагорная, учительница из Петриковки.

— Это вы посоветовали брату обратиться к нам?

— А откуда вы знаете? — вдруг вырвалось у Евы.

— Знаем… — Он помолчал, потом спросил: — Так чего же вы хотите?

— Хочу знать, что вы сделаете с отцом и братом.

— Мы ничего не сделаем. Они сделали сами. К пожару, так по крайней мере вытекает из следствия, они вроде бы не причастны. Соседи показали, что ни в тот вечер, ни ночью никто из них из хаты не выходил.

— Вы их освободите?

— Нет. У нас нет доказательств, но у нас нет ни оснований, ни права и поверить им. Поэтому из соображений государственной и общественной безопасности мы вышлем обоих за пределы республики.

— За что?

— Ну, хотя бы за то, чтобы не связывались с разной контрреволюционной нечистью и не предоставляли ей пристанища. Вы же можете быть свободны и заниматься своими делами.

— Куда их сошлют?

— Я сказал, больше ничего сказать не могу.

— Я хочу быть с отцом.

— Это не моя компетенция. Я этого разрешить не могу.

— А я не могу оставить больного отца на произвол судьбы.

— Понимаю, но…

— Я все равно буду караулить у ворот допра и пойду следом.

— Вы… Вот что… Вы еще молоды. У вас все еще впереди.

— Речь идет об отце. Я буду с ним во что бы то ни стало! Я буду добиваться и добьюсь.

И наконец она действительно добилась своего.

Отца, Адама и еще двоих из числа арестованных по делу пожара отправляли с эшелоном кулацких семей, сосланных, как и они, за пределы республики.

Соседка Ганна помогла Еве собраться в дорогу.

Когда ее в четвертом часу короткой летней ночи доставили на глухой железнодорожный полустанок за станцией Скальное, эшелон уже стоял, готовый к отправке. Девушку впустили в тускло освещенную керосиновым фонарем теплушку с двойными нарами. Отец и Адам стояли у дверей, видимо ожидая ее. Исхудавший, снова заросший реденькой, теперь уже совсем белой бородой, отец, увидев дочь, прижал ее голову к груди, коротко всхлипнул и, пересилив себя, тихо произнес:

— За грех мой великий покарал меня господь в детях моих.

«Мог бы, в конце концов, и не карать», — с неожиданной злостью и горечью подумала она о боге.

Ей было невыносимо тяжело слышать слова отца.

Он вынужден был прервать учебу на неопределенное время, — может, на два-три месяца, а может, и больше. Болезнь его оказалась и легче той, которой опасались вначале, — никаких воспалительных, инфекционных или каких-либо других опасных процессов такого характера в организме, — и вместе с тем значительно более сложной: речь шла о предельном физическом и нервном истощении, лечить которое не просто. Поэтому болезнь не закончилась ни изолятором общежития, ни весьма продолжительным пребыванием в городской больнице.

Так после больницы Андрей попал в один из подмосковных санаториев.

Размещался этот санаторий во дворце бывшего помещика, графа или князя, в густом старом лесу, на высоком берегу речки. Выгнутый некрутой подковой двухэтажный дом с анфиладой комнат по обе стороны застланного дорогим паркетом коридора, мраморными ступеньками, лепными карнизами и потолками и белой колоннадой по фасаду. А вокруг, перевалив за далекие горизонты, раскинулись волнистые, сизовато-зеленые холмы, покрытые могучими сосновыми, еловыми и березовыми борами.

Морозы в том году прижали крепкие и бодрые. Снега выпало много. И Андрею, когда он уже тверже стал на ноги, посоветовали как можно дольше бывать на воздухе и приучили к лыжам.