Отчий дом

Хотя терна, по правде говоря, поблизости тоже не сохранилось. Вокруг от центра к полю радиально расходились улицы с почти одинаковыми, будто игрушечными, домиками под шифером, цинком и окрашенным в зеленый и ярко-вишневый цвет железом. Пестрые заборчики из штакетника, сады и тополиная аллея вдоль центральной, уходящей по гребню двух холмов в сторону скальновского шляха улицы. И ни одного плетня, соломенной крыши, журавля над колодцем — его заменил артезианский колодец с колесом-ветряком на высокой вышке в центре комплекса. И даже навсегда родная, неизменная земля, которой касались твои босые ноги, даже они, эти волнистые холмы и косогоры, выглядят как-то по-иному, до неузнаваемости изменившимися. Угадай теперь, где здесь была знакомая улица, где стояла твоя хата, а где хата бабушки, на квартире у которой стоял Андрей Лысогор? И где та старая верба над прудом, под которой они тогда, в ту счастливую ночь, утопали в снегу?.. И потом, позже, сидели не раз лунными ночами в свежей пахучей траве, и она, Ева, еще ничего не ведая, — просто наплывала такая грустная минута да еще луна, такая тревожно-таинственная, — напевала от полноты чувств: «Тобі зозуля навесні кувала щастя, а мені вороння каркало сумне. Забудь мене…» А он сердился, говорил, чтобы не портила этим вороньем соловьиную ночь, и закрывал ее губы поцелуем. Нет той вербы. Ни верб, ни могучих осокорей. И следа не найдешь. Лишь темные молодые кусты черной лозы вперемежку с веселым густым красноталом вдоль берега на белом снегу. Все начисто снесла война. И вот теперь идет в рост и тянется к солнцу новое. Кипит в новой Петриковке новая, неведомая Еве жизнь, во многом непохожая, а то совсем непохожая на ту прежнюю, которой жила она в те далекие годы. По-новому, бесспорно намного счастливее, богаче, веселее строят тут свою жизнь новые люди. И человечнее… Но все, пусть и начатое Евиным поколением, их мечтой вызванное к жизни, в чем-то уже и не их, таящее в себе и пушкинские радости встречи с новым поколением — «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» — и пушкинскую печаль оттого, что ты не сможешь уже увидеть и не увидишь могучий, поздний возраст новой жизни этого младого ныне племени.

— Здесь, у нас, — видимо не замечая ее глубокого душевного волнения, продолжал молодой человек, — как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Я, товарищ подполковник, можно сказать, по рождению здешний. Только ничего того ни довоенного, ни военного не знаю. Родился уже после войны, в сорок шестом. Потом родители в Скальное перебрались. Рассказывали, я где-то здесь, в землянке, родился… Ну, а в Скальном школа. Потом институт. А когда возвратился сюда уже взрослым, все это тогда еще наполовину на бумаге значилось. И неудивительно. Мало того, что здесь два раза фронт проходил и очень уж стратегическим оказался этот холм со школой и церковью! Дважды его — и в сорок первом, и в сорок четвертом — так расписали, что все здания с землей сровняли. А кроме того, Петриковку чуть ли не сплошь в марте сорок второго, уже во время оккупации, сожгли фашисты. Село тогда считалось «кустовым». Была такая административная единица у немцев. Установлен был здесь полицейский «куст» и посажен немец, «кустовой крайсландвирт». Так этому «кустовому» кто-то — а кто именно, до сих пор еще не установлено — в окно гранату бросил… После этого жандармы выжигали хаты из улицы в улицу, каждую улицу с двух концов. Люди бежали кто куда — в степь, в левады, в яры и лесополосы, а по ним из автоматов строчили… Однако несколько домов уцелело. И люди, кто уцелел, понемногу в село возвратились. А потом, в начале сорок четвертого, во время корсунь-шевченковского окружения, заняла здесь круговую оборону какая-то ошалелая уже эсэсовская часть. Люди — кто погиб, а кто в степи, в яру, пересидел. Из построек, которые уцелели что снарядами, бомбами да минами разнесло, а что немцы, согревая себя на морозе, сожгли. И остались вон там, вдоль пруда, над балкой, говорят, всего три хаты. Потом уже, когда немецкую оборону ликвидировали, начали вокруг этих хаток землянки лепиться. А теперь вот…

«І стежечка, де ти ходила, колючим терном поросла…» — снова мысленно повторила Ева Александровна. Хотя бы одно подворье, хотя бы куст старой сирени, под которым они тогда до утра слушали соловьев. Не найдешь, не угадаешь… Все вокруг новое, другое, не тобой и не при тебе возведенное — твое, но уже и не совсем твое. Потому что он, этот молодой председатель, который бывшую Петриковку и в глаза не видел, стоит здесь хозяином, обеими ногами стоит, а она — лишь одной. Потому что другая — там, в прошлом, в той школе, на тех улицах, куда они с Андреем каждый вечер ходили, агитируя людей за сплошную коллективизацию. И не забыть ей того прошлого, не переступить… Потому что без того прошлого не оценишь, не воспримешь всей душой, да и не поймешь по-настоящему теперешнего, нового.