Отчий дом

Это его настроение поддерживала и ясная, солнечная погода, напоминая о том, что с первого новогоднего дня каждый последующий будет длиннее, что солнце в небе с каждым днем будет подыматься выше и выше; и густой, словно бы уже весенний, шум столетних лип, кленов и осокорей старинного парка; и веселое, милое, шумное гостеприимство местных руководителей, преподавателей и студентов института, с которыми он проводил старый и встретил Новый год. Такое настроение владело им почти весь первый день нового года — на обеде в уютном зале нового городского ресторана, где за столиками с белыми, твердо накрахмаленными скатерками мелодично звенели высокие бокалы, на каждом шагу слышались новогодние поздравления. И потом в непривычно пустом в такой день и не таком уж и уютном станционном буфете, в который новые друзья нагрянули целой компанией, провожая Андрея к поезду. Снова пили шампанское, теперь уже из обыкновенных стаканов, много, от хорошего настроения, смеялись, громко желали и ему, и себе, и всем-всем много счастья, здоровья, новых успехов в новом году.

А когда уже в потемках большой гурьбой высыпали на безлюдный перрон, чтобы встретить экспресс «София — Москва», в синеватом свете электрических фонарей замерцали вдруг неожиданно для всех белые мотыльки первого в этих местах и долго с нетерпением ожидаемого снега.

— Вот видите, Андрей Семенович, я ведь говорил вам! — весело воскликнул Сорока.

— А у нас так, у нас снега на ветер… то бишь слов на ветер не бросают! — вторил ему в тон без улыбки бледный от шампанского или от синеватого света фонарей Сорокопуд.

Поезд стоял здесь три минуты. Однако хозяева успели за это время и нацеловаться, и насмеяться, и насовать ему в купе всяких узелков и ящичков с яблоками, свежими огурцами и еще чем-то там «на дорогу», на тот случай, если он, не дай бог, застрянет в Брянских лесах, и даже букет красных роз из институтской оранжереи. После этого простился — уже в третий или даже в четвертый раз — со всеми, и особенно тепло с Николаем Тарасовичем Рожко, который неожиданно примчался в Старгород на своем газике, чтобы «собственноручно», как он объяснил, посадить Андрея Семеновича в вагон.

Андрей стоял в тамбуре за спиной молоденькой низенькой проводницы и, глядя из-за ее плеча, слушал их пожелания, советы и напутствия и сам кричал им что-то веселое, просил, чтобы заходили, когда будут в Москве, писали. А когда экспресс незаметно для них тронулся, еще долго и старательно махал на прощанье шапкой, пока они не скрылись, не растворились, не утонули в густой снежной круговерти…

Молоденькая проводница закрыла дверь. Он вошел в свое пустое и холодноватое купе, повесил на вешалку пальто, шапку, разложил на сетке и под сиденьем узелки и ящички. Потом снова вышел в коридор, взял у проводницы бутылку из-под молока, поставил в воду подаренные розы. И только после этого сел на сиденье у столика. Все еще возбужденный проводами, снова встал и вышел в узенький, пустой, ярко освещенный коридорчик. Приоткрыл белую занавеску на окне, прислонившись лбом к холодному стеклу, и, ладонями защитив от света глаза, разглядел сквозь темень и сероватую снежную круговерть отдаляющиеся огоньки старгородских окраин. Увидел и, как это бывало с ним уже много раз, сразу отключился от всего вчерашнего и сегодняшнего…