Отчий дом

— Виноват, — сказал Николай, отпуская Бориса, — в такую историю попал, еле выпутался…

— Да вы знакомы!

— Только они сказали — в Нероново, я подумал: и мне тоже… А в кузове еще один спит — Савелий.

Борис обернулся ко мне — на лице его были и улыбка, и удивление. Я кивнул — все так и есть.

— Ну вот что, — сказал Борис, — вы уж действительно никуда не девайтесь. А ты у меня смотри, Николай! Все узнаю. Будьте здесь, я мигом и вернусь… Это я из-за тебя в такую-то рань собрался, — кинул он напоследок Николаю и скрылся за дверью.

Слышно было, как завелся «газик», и звук мотора скоро стал пропадать.

Вера принялась за хозяйство. Она была женщина молчаливая, но не робкая.

Мы с Николаем сидели, отогревались в тепле, наблюдали за ее работой. И молчали. Николай, видимо, не совсем понимал, как это я оказался в этом доме своим.

Я же все ждал, когда заговорит Вера и как она скажет о Марье. Но не дождался, пошел будить Савелия, хотя и спалось, я думаю, ему там славно. Еще в Звенигороде он любил спать в нетопленной избе, с открытой форткой, под тулупом. Действительно, я не сразу его разбудил, долго он не просыпался. Наконец стал подниматься, приглаживая свою бороду, раздвигая по сторонам усы, а потом двумя руками забравшись в волосы и потянувшись, сказал, что он готов на все, но надеется, что вчерашнее не повторится.

Вера в тишине и в молчании напоила нас чаем. Делала это чинно, с достоинством, но во всем поведении ее чувствовалась недоговоренность, скованность…

Савелий все взглядывал на меня удивленными глазами, как бы спрашивая: может быть, он что-либо не так делает?.. Я кивал ему успокаивающе, но через несколько мгновений он снова обращался ко мне с немым вопросом. Это заметила и поняла Вера. Николая тоже тяготила обстановка, и он сказал неуверенно, что пойдет проверит машину. Извинившись, поблагодарив за угощение, поднялся из-за стола Савелий и вышел вслед за Николаем. Мы с Верой остались одни. Она стояла у окна, откуда была видна избушка Марьи. Мы когда-то так и переглядывались с ней и с Настеной, звали друг друга в гости. Я стал удобнее, чтобы и мне была видна избушка.

Вера плакала, тихо, робко, совсем неслышно, только слеза текла по щеке. Я дотронулся до ее плеча.

— Не знаю, как и рассказать тебе, Василий… Тяжело все, худо…

— Что с Марьей? Жива?! — воскликнул я, не смог удержаться.

Вера поняла мое волнение, обернулась, продолжала тихо, как и начала:

— Жива… только и жива-то неизвестно чем, то есть в чем жизнь держится — вся белая, маленькая, словно девочка… Не понимает почти ничего и не узнает никого… Я думаю, и сама мучается. Не надо было отвозить туда. Да Борис вот придумал… чтобы ее лечили… Я молчу. И он молчит. И Марья молчит. Только у одной Настены получается и разговор, и «глядение». По глазам-то многое можно понять. Они с Настеной в одну и породу, одна к одной… Как ты помнишь… Не знаю, Вася, тяжко мне вот так — вроде и нету ее, а вроде и есть… — И тут Вера заплакала в голос, навзрыд, уже не в силах сдерживаться. Но длилось это мгновение. Скоро снова обернула ко мне заплаканное лицо с добрыми глазами, в которых была грусть. — Что же нам делать, Василий?..

— Где же она сейчас? В больнице?

— Да. Ходим к ней каждый день. Но разве это дело… перед людьми стыдно. Виданное ли это дело? Ты поговори с Борисом. Он и сам стал на себя непохожий. Какой-то чудной… Совсем вдруг бывает как будто дурашливый… Ты осторожно с ним, не сразу. Да ты знаешь… Он скоро вернется; он как тебя увидел, да еще вы вместе с Настеной вошли, так он даже оробел, не знал куда деться… Будто ты-то как раз и нужен бы ему… Мы часто о тебе говорили, жалеем, что переписка оборвалась… Забыл ты нас, Василий…

— Я прямо сейчас к Марье пойду.

— Сходи, — сказала как-то беззвучно Вера. — Не узнает она тебя. Тяжело тебе станет. Но, конечно, сходи. Надо… Возвращайся только поскорей, никуда больше не заходи. Я ждать буду, и Борис придет. Думаю, и Настенка не удержится, раньше времени прибежит. Ты только к ней не заходи, сразу домой возвращайся…

Уже на тропе, отойдя довольно далеко от дома, вспомнил, что ничего не взял с собой. Но возвращаться не стал. Вышел на дорогу к монастырю, где размещался детский интернат. Там теперь была Настена. Поднялся на холм, где росла одинокая сосна, откуда было хорошо видно озеро. Когда-то здесь стоял и ждал — чего?.. Оно теперь все было исчерчено дорогами и тропами, где-то вдалеке виднелись кучками рыбаки. А дальше — краешек леса, там, на острове, где я провел столько трудных, горьких, радостных дней. Все это было в прошлом, в памяти моей накрепко. Где-то вы, островитяне? И вы — Екатерина Михайловна, Илларион Петрович, с вашими громогласными голосами? Вспомнил я и Запечника, что крался за мной по дороге, моей дороге в этих краях. И еще раз проклял его и простил.

Я старался оттянуть время. Я не владел собой, мне было нехорошо. Я вспомнил все. Я помнил то, что надо было, может быть, давно забыть.