Отчий край

– Рук о тебя марать не хочу. Я лучше обо всем расскажу Роману.

– Значит, жаловаться решил? Ну и жалуйся, черт с тобой! Только ничего мне и Роман не сделает. Дальше передовой все равно не отправят.

– Это как сказать! – ухмыльнулся Гошка. – Могут из партизан прогнать. Могут и расстрелять, если это не первая провинность. Весной одного такого перед строем полка в Орловской расхлопали за то, что любил к девкам под подол заглядывать, наганом в зубы тыкать. Наверно, сам про тот случай знаешь?

– Знаю! – признался Ермошка. – Только я не из тех, кого расстреливают. Я сам расстреливаю.

– Нашел чем хвастаться, – сказал осуждающе Белокопытов. – Думаешь, если приговоренных рубишь, так тебе все сходить будет? Нет, провинишься, и тебя не помилуем. Постановим всей сотней – и пойдешь в расход.

Ермошка приуныл. Потом неожиданно обратился к Ганьке:

– Слушай, тебе мой карабин нравится? Таких у нас три на всю сотню. Если согласишься на мировую, твой будет. По рукам, что ли?

Такое предложение Ганьке пришлось по душе. Карабин был совсем новенький, с хорошо отполированным прикладом и вороненым стволом. Ганька давно мечтал о таком великолепном ружье. Но слишком свежа была обида на Ермошку, унизившего его зуботычиной.

– Соглашайся! – шепнул ему Гошка.

– Не отказывайся, паря, бери! – подмигнул возница.

Но Ганька не согласился. Он готов был на что угодно, чтобы только не дать своего согласия.

Раздосадованный его отказом, Ермошка долго молчал. Потом криво усмехнулся и сообщил:

– Уйду я из сотни Романа. Поищу себе нового командира. Совесть – хотя она и не дым, а глаза ест…

В Богдать приехали в полдень. Это была большая, с добротными домами и обширными усадьбами станица. Со всех сторон окружили ее высокие лесистые горы. Японский летчик сбросил в самом центре станицы три небольшие бомбы. У воронок, вырытых бомбами около церкви на площади, толпились партизаны и местные жители. Тут же валялись убитые лошади в хомутах и седлах, лежала опрокинутая телега с мешками печеного хлеба. Налетающий порывами ветер гонял по площади целую тучу белых и пестрых куриных перьев. Одна бомба угодила прямо в большую стаю чьих-то кур, клевавших просыпанный на дороге овес.

Партизанский штаб помещался в доме бежавшего к семеновцам попа. Над штабом развевался кумачовый флаг с вышитыми золотом серпом и молотом. На просторном дворе стояли оседланные кони, толпились бойцы. У высокого крашеного крыльца отдавал какие-то распоряжения садящемуся на коня ординарцу адъютант Журавлева. Это был чубатый и рослый казак в красных сапогах и малинового сукна галифе, при шашке и маузере.

– Товарищ Апрелков! – обратился к нему Ермошка. – Я тут ребят привез. У них донесение к самому Журавлеву. Давай принимай их у меня.

– Откуда, хлопцы, пожаловали? – спросил Апрелков подошедших к крыльцу Ганьку и Гошку.

– Мы из-за границы, с донесением от Димова.

– Где ваше донесение? Давайте его сюда.

– Его не отдать. Оно у нас в голове, а не в пакете.

– Тогда обождите минутку. Сейчас доложу о вас. Как ваши фамилии?

– Улыбин и Пляскин.

– Хорошо! – И, гремя шашкой по ступеням крыльца, Апрелков ушел в дом. Вернувшись назад, пригласил:

– Давайте к Павлу Николаевичу.

Журавлев встретил ребят в большой светлой комнате с цветами на подоконниках, с тюлевыми шторами на окнах, с красной дорожкой на полу. Он был в темно-синих бриджах с кожаными леями и сером суконном френче с накладными карманами. Широколицый и лобастый, с редкими, аккуратно зачесанными назад волосами, он выглядел старше своих тридцати шести лет. Журавлев был не один. У письменного стола сидел плотный и коренастый военный в суконной гимнастерке с планшеткой на коленях и карандашом в руках.

– Здравствуйте, орлы! – удивленный молодостью димовских посланцев, без обычной серьезной сдержанности и громче, чем надо, поздоровался с ними Журавлев. – Ну, так что велел передать мне Димов?

– Он велел передать, что наш госпиталь на Быстрой, – тут голос Гошки внезапно пресекся от подступивших к горлу слез. Он с усилием отглотнул их и досказал: – Вырезали его белые, товарищ Журавлев.

– Час от часу не легче! – схватился за голову Журавлев. Его собеседник вскочил на ноги, уронив планшетку на пол. Шагнул к Гошке, с дрожью в голосе спросил:

– Как же это случилось?

– Очень просто. На свету, в самый сон, нагрянули какие-то дружинники и всех перебили.

– Значит, никто не уцелел? – вмешался Журавлев.

– Из тех, кто оставался в то время в госпитале, спасся только один раненый. А мы вот с ним, – показал Гошка на Ганьку, – за каких-то полчаса до налета в лес ушли. Завхоз нас ягодники искать отправил. Спасся и Бянкин со своим кучером. Он вечером в бакалейки к Димову уехал.

– Да, порадовали вы нас, нечего сказать. От такой новости с ума сойти можно. – И Журавлев принялся возбужденно ходить по комнате, то ахая, то хлопая себя руками по бедрам. Потом вдруг остановился и сказал:

– Вот, брат Киргизов, на какую подлость они решились. Перебить беспомощных раненых… Какие же это мерзавцы!