Отчизны внемлем призыванье...

Но старик с чрезвычайной живостью и горячностью откликается и на события сегодняшнего дня.

«Всякий факт имеет свой смысл — во время досужих часов Вашего путешествия удалось ли Вам открыть смысл этих пожаров, от которых наша Россия бедствовала на таком огромном пространстве в прошлом лете? Стоило, кажется, приложить хотение и, разумеется, умение; вся наша родная неурядица так явно себя обнаруживает эти последние годы, начиная от несчастной войны до нынешних пожаров… от качки на одном месте прочность судна теряет»[230].

Этот отрывок приведен из письма от 22 октября 1859 года. От скептических настроений автор его уже переходит к подчеркиванию закономерностей внутренних потрясений.

Через несколько месяцев разочарование и сарказм сменяются гражданским гневом. 29 мая 1860 года Батенькову в Калугу отправлено новое письмо: «На чем остановился вопрос об освобождении крестьян, нет ничего положительного. Слухов много… Когда гласности боятся во всем и во всех, недоразумения неизбежны»[231].

А в следующем письме от 27 сентября 1860 года Муравьев уже воскликнет раздраженно: «Пусть народу будет предоставлено право самому хлопотать о своих делах… Великий Новгород, государь наш, доказал исторически, что нашему народу не чужда мысль о народоуправстве»[232].

Последнее письмо Муравьева, хранящееся в личном фонде Гавриила Степановича Батенькова, относится к 1862 году. Оно написано 20 ноября.

За три месяца до его написания арестовали Чернышевского; еще раньше, в апреле 1862 года, III отделение составило записку «О чрезвычайных мерах», где, пугая «брожением умов», высказывалось за конкретные, немедленные действия против подозреваемых интеллигентов; был проведен обыск у пятидесяти сомнительных лиц, в число коих попали почти все сотрудники «Современника»; началась «эпоха прокламаций» и студенческих революционных волнений. Последние совпали случайно с пожарами в столице. Были ли эти пожары провокацией охранителей или нет, но правительство и реакционная пресса использовали их как средство контрпропаганды: в поджогах обвиняли студентов, революционеров, играя на темных инстинктах полуграмотных обывателей.

Реакция наглела, либералы резко качнулись вправо, произошла перестановка сил. А старый декабрист писал уже Из Москвы своему ровеснику, единомышленнику и другу: «Грозные слухи ходили весной в Белокаменной о пожарах, которыми угрожали, о поджигателях, которым, признаться, не верю»[233]. Он толковал «о необходимости судоустройства и судопроизводства нашего»[234] и о постыдном взяточничестве и казнокрадстве, процветавших в государственных учреждениях.

Семь писем к Батенькову не исчерпывают доказательств в пользу политической оппозиционности Муравьева-Апостола. Дальнейшие разыскания привели нас в Центральный государственный архив Октябрьской революции и в Отдел письменных источников Государственного Исторического музея.

279-й фонд Якушкиных в ЦГАОР включает несколько десятков тысяч документов, обширнейшую переписку, оригинальные произведения, мемуары декабристов. Фонд содержит и письма Матвея Ивановича Муравьева-Апостола к Евгению Якушкину. Письмо от 10 мая 1861 года из Москвы в Ярославль весьма красноречиво.

«Что делается у Вас? Пред моим отъездом из Твери, третьего дня тамошним комитетом решено было послать два эскадрона драгун в имение, состоящее из 500 жителей мужеского пола, принадлежащее какому-то Мусину-Пушкину, чтобы заставить их исполнять барщину. Бедные эти люди приняли последние слова манифеста слишком буквально. Хороши люди, писавшие Манифест! Вот бы их следовало судить за беспорядки, которые ихняя необдуманность причиняет. Грустный способ, которым водворяется свобода крестьян…»[235] Далее в том же письме: «Слухи о новом гонении на университеты верно дошли до Вас — П. В. Анненков, только что приехавший вчера из Петербурга, сказывал, что Комитет для преобразования Университетов, по предложению Строганова, закрыт. Цензура глупа, как никогда»[236].

Интересно толкование сведений, сообщенных тому же Якушкину из Москвы 6 марта 1862 года. Вопрос касается ареста либеральных деятелей Тверского комитета во главе с Алексеем Унковским. «Слухи о тверском разгроме, наверное, дошли до Вас. Мне пишут, что, судя по получаемым письмам от новых гостей Петропавловской крепости, они не унывают. Впрочем, они и не имеют никакого повода унывать. Они действовали открыто и честно. Жаль одного, нанесен чувствительный удар мировым учреждениям…»[237]