Отчизны внемлем призыванье...

Буренин заявлял: «Мы до крайности поражены крохотностью и ветхостью этой идеи и этой морали. Действительно, Некрасов желает только сказать, что декабрист князь Трубецкой был человек образованный и развитой, что жена его, решившая следовать за ним в Сибирь, поступила великодушно и что положение их обоих было тяжелое. Против этого трудно спорить, но еще труднее не усомниться, чтобы во всем этом было что-то новое и глубокое»[378].

Если Буренин тонко и хитро плел литературную интригу, то Авсеенко наступал с прямолинейной бесцеремонностью: «Но такова вялость нынешней музы Некрасова, что, несмотря на богатые темы, на драматическое содержание факта, поэма его не производит никакого впечатления… Факт остается сам по себе, не сливаясь с поэзией Некрасова, а все, что, помимо этого факта, принадлежит самому поэту, выходит до крайности деревянно, неряшливо и антипоэтично»[379].

В защиту Некрасова от этой критики можно привести тоже критику, но раздавшуюся в адрес поэта много лет спустя, в 1903 году. И раздалась она совсем не из революционного лагеря. Довольно популярный в начале XX века литератор А. В. Амфитеатров, вспоминая о судьбе «Русских женщин», заметил: «Некрасовским „Русским женщинам“ скоро уже 40 лет. Они пережили и реакционную критику восьмидесятников, и эстетическую проверку 90-х годов… „Русские женщины“ живут, не потеряв после придирок даже десятой доли своего обаяния, и будут жить, и еще внуки наши прочтут их с холодом восторга… Гражданская „красота жеста“ в подвиге Волконской пережила на веки самое Волконскую»[380].

Впрочем, Амфитеатров не был оригинален. Его за много лет до этого, предчувствуя будущий интерес к декабристам, предупредил И. А. Гончаров. Этот большой художник не отличался избытком гражданской смелости, но и он в 5-й части романа «Обрыв» не удержался, чтобы не помянуть добрым словом, хотя и в несколько неопределенной манере, героев и героинь прошлого: «С такою же силою скорби шли в заточение за нашими титанами, колебавшими небо, их жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул и унесшие с собой силу женской души»[381].

Когда Некрасов напомнил Гончарову об этой патетической фразе, Иван Александрович со свойственной ему осторожностью, но и со столь же свойственной глубокой мудростью в письме 1873 года заметил поэту: «Намек в нескольких строках моей книги на этих героинь — такая ничтожная капля, что, ради бога, и не упоминайте о ней. Я привел его только, как доказательство того, что судьба этих женщин сильно действует на воображение, что я вспомнил о них наряду с другими сильными историческими женщинами, а Вы избрали их судьбу и характер сюжетом для целой поэмы. Впоследствии другие будут, вероятно, из них делать статуи, драмы и т. д. Это самый благодарный предмет для искусства, а теперь, пока близко, нужно, к сожалению, соблюдать осторожность»[382].

Отзывы на «Русских женщин» Некрасова появились не только в отечественной, но и в иностранной печати. Французский критик и писатель, виконт Мельхиор де Вогюэ, много сделавший для ознакомления французского читателя с произведениями Тургенева, Достоевского, Толстого, о поэме Некрасова писал: «Когда Некрасов с любовью описывает двух мучениц, когда он им придает черты самые трогательные, его цель слишком явная; он нас трогает по отношению к ним для того только, чтобы лучше служить своей политической ненависти; вся поэзия, которою он их окружает, обращается в оружие против императора Николая. Возбужденный этим чувством, писатель употребил все приемы своего искусства; с восторгом будут читаться эти трогательные повести, вторая в особенности: тяжкое путешествие княгини Волконской, ее спуск в подземные шахты, ее встреча с мужем — все это незабываемые картины»[383].

Правильно показывая политическую заостренность поэм Некрасова, их гражданственность, Вогюэ, однако, отказывал им в реалистичности, в исторической истине. А между тем, как выясняется из документов, Некрасов с исключительным уважением относился к истории и остался скрупулезно верен источникам: «Запискам» Розена, документам, которыми располагал М. И. Семевский, тогда еще неизвестным публике рукописным «Запискам» М. Н. Волконской. И если Вогюэ и другие критики считали политические настроения княгини Волконской «собственным изобретением господина Некрасова», то для опровержения этого могут послужить сами ее мемуары.

«Если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»[384].

Вот эти-то воспоминания и являлись историческим источником для Некрасова, а живым источником сведений о декабристах на каторге был сын Марии Николаевны князь Михаил Сергеевич Волконский, крупный петербургский чиновник.