Отчуждение. Роман-эпопея

Она была со мной нежна (это очень шло ее крупноватому телу) и явно старалась мне понравиться. Когда я назвал ее «моя девочка», она вцепилась в меня и старательно сдерживала страстные всхлипы, которые чередовались со сладкими судорогами, а потом долго гладила меня по волосам.

— Что у нас с тобой было: просто секс и ничего личного?

— Не знаю, — сказала Барышня, прижавшись ко мне. — Мне пора, милый.

Мне показалось, что она, причесываясь, уже выбросила меня из головы.

На всякий случай я спросил:

— Мы еще встретимся?

— Если ты хочешь.

— А ты?

— Пока.

Она маякнула мягкой улыбкой и аккуратно прикрыла за собой дверь. Я был совершенно обескуражен и никак не мог определить жанр наших отношений. Это были какие-то милые джунгли.

Я ни капли не дорожил отношениями с нею, и в этом была своя роковая прелесть. Ничто не проходит бесследно, и этот мимолетный опыт прибил именно меня. Оказалось, что именно я не готов к предельной откровенности на таких скоростях. Пришло поколение, которое мне нечем было удивить: весь мой опыт, который я копил по крупицам, она как-то необидно обесценила, походя сдав в утиль. Но так не бывает; что-то здесь не так.

И только когда Барышня исчезла из моей жизни — так же неожиданно, как и появилась, не Барышня, а Бабочка, упорхнувшая, кажется, в Лондон, — в голове моей сложилось невеселое резюме. Женщины, как ни странно, уважали меня за то, что я был самим собой, был «таким» (то есть честно вел свою родословную от хомячка), потому что в глубине души они признавали, что я был похож на них. И они были «такими», да еще как «такими». Во всех нас комфортно жил русский хомячок, и это была тайна, объединяющая нас. Только женщины и мужчины моего поколения почему-то изо всех сил старались не замечать хомячка в себе (хотя каждый был с ним знаком: такова была моральная мода этого — тоталитарного — времени, времени империи), а новое поколение демократично изо всех сил выставляло его напоказ. Что-то мне подсказывает, что так поступать нельзя — не следует из лучших побуждений путать человека с хомячком.

До сих пор не знаю, благодарен я Барышне или нет, но дело ведь даже не в ней. Она была каплей, переполнившей чашу количества, которое превратилось в нектар иного качества. Всего лишь капля — но после нее я стал пить в жизни иной хмель. Я стал чище и разборчивее. Вот вам еще один закон — закон последней капли, которую невозможно предвидеть (нельзя же просчитать все с точностью до капли!), но после которой мир становится иным.

Сам компьютер с тех пор стал для меня способом отчуждения, а всемирное виртуальное пространство — зоной отчуждения.

Глава VII. Мама

Когда мой бедный папа окончательно понял, что он выздоравливает, что болезнь его — цепкий cancer — отступила, он почувствовал прилив сил и какое-то вдохновение. Однажды он позвонил мне.

— Нам надо поговорить серьезно и откровенно, — сказал он голосом, в котором не было и следа немощи.

— Мои уши на гвозде внимания, — изрек я, подражая в немногословии и невозмутимости индейским вождям, привыкшим к изнурительным переговорам с наивными бледнолицыми.

— Я хочу лишить тебя одной иллюзии и завещать тебе великий принцип, — сказал он, очевидно, в стилистике тех же вождей.

Я молча склонил голову. Еще ни один достойный сын не выказывал такого почтения недостойному отцу.

— Жениться надо только затем, — проронил папа, не повышая голоса, — чтобы потом с чистой совестью сказать сыну: какие же сучки эти бабы.

Я поднял глаза и встретил твердый, осмысленный взгляд.

— Для меня любовь превратилась в способ отчуждения от жизни. А ты говоришь — «бабочки»…

Я никогда не произносил при нем «бабочки» с такой великолепной презрительной интонацией. Это была именно та интонация, о которой я грезил.

— Ты решил, что я злодей, так? Взял и прикончил твою невинную мамочку, так, сын?

— Ты сам рассказал мне об этом, Соломон Кузьмич.

— Рассказал, Вадим Соломонович. Для твоего же блага. Я хотел, чтобы ты жил хотя бы с одним светлым воспоминанием, с одним мифом, оставленным в наследство, — со святым образом мамы.

— А теперь, если я правильно понимаю, к чему ты клонишь, ты решил, что мне и этого многовато.

— Нет. Я решил, что правда — превыше всего.

— Разве то, что ты рассказал мне о маме, неправда?

— Я по слабости своей и из-за любви к тебе изложил только часть правды. Мне хотелось убить ее за те слова. Но я ее не убивал.

— А цветы у подножия камня?

— Там похоронена моя любовь.

— Как трогательно. Где же моя мама?

— Она сбежала с тем хлыщом, которого называла твоим отцом.

— Выходит, Сара все же мне сестра?

— Нет. Маша была беременна, когда пришла ко мне. Ее выгнали из дома, а босяк, от которого она зачала Сару, бросил ее. Потом он уехал во Францию.

— Почему же ты раньше об этом молчал?

Отец пожал плечами и опустил глаза.

— Зачем ты мне все это говоришь сейчас?

— Для твоего же блага. Хочу как лучше.

— А я бы хотел увидеть свою мать.

— Вот ее адрес, — он протянул мне клочок бумаги, где каллиграфически были выведены заморские координаты. На английском языке. — Она интересовалась твоим здоровьем.

— Давно?

— Давно.