Отчуждение. Роман-эпопея

Разумеется, Вадим-Сатана оказался где-то рядом и стал ярым и щедрым меценатом. Именно на его деньги — немедленно, без проволочек — началось бурное строительство храма. Где-то были добыты дефицитные аэродромные плиты под фундамент (особый бетон с особо прочной арматурой), завозили кирпич, песок, подгоняли технику. Особый промысел Вадим-Сатана видел в том, что меня, безбожника, выгнали из моего же имения. Дева Мария могла наследить где угодно; она выбрала отчего-то усадьбу атеиста. Разом было достигнуто две цели: одним атеистом меньше, одним храмом больше. Я оказался пострадавшей стороной, несмотря на то, что благодать торчала у меня в огороде, криво спиленная моими же собственными руками. Вадим-Сатана с Богом выступили против меня единым фронтом. И, разумеется, победили, кто бы сомневался.

Так произошло мое отчуждение от деревни и сельского люда, и мне не оставалось ничего другого, как возвратиться в постылый город.

Глава XVIII. Философия воли

Однако не в моих правилах было так скоро и бездарно сдаваться. Я решил еще раз приложить руку к чуду, которое и появилось-то благодаря мне. Возможно, мне на роду было написано стать чудотворцем. Кто знает? Я его породил — я с ним и разберусь.

Раз уж острый топор был поставлен в угол, надо было дать ему работу в пятом акте. Я действовал решительно и без промедления. Работы было при известной сноровке секунд на тридцать. При этом можно было запросто попасть в историю.

Выйдя вечером на залитый лунным светом двор (снег давно прекратился, легкий морозец делал воздух свежим и ясным), я внимательно осмотрелся. У Проньки-Шептуна тусклым желтком светилось окно. Дом Сулеймана темнел в отдалении. Я поднял голову вверх. Надо мной заносчиво сияла чистым ликом полная царственная луна, сиротливая в своей надменной недосягаемости (так сказать, круглая сирота). Пред ней хотелось пасть на колени и одновременно пожалеть ее за неприкаянность. Чем-то она напоминала меня. Я тоже был один-одинешенек в этом чудном мире. Идеально круглый источник света (точка отсчета для земных дел!) на фоне удручающе ровной темени. Символическая проекция моей жизненной ситуации. Кажется, все пляшут вокруг меня, водят хороводы. Но это всего лишь оптический обман. На самом деле меня, Соломона, как одинокую луну, умудряются не замечать. Соло — один; моно (moon) — тоже один.

Вместе нас было двое, но легче от этого не становилось. Мы были каждый сам по себе.

Я вошел в дом, нащупал и крепко стиснул гладкое топорище и опять выскочил во двор. Снег приятно, мелодично — мажорно — поскрипывал под ботинками на толстой подошве. Не трогая низенькую изгородь, я подошел к укутанному пню. Короткий размах — и лезвие топора всаживается на треть ствола в самое основание, под корень. Я решил сровнять пень с землей. Хрустящий звук удара разносился, как маленький набат. Я невольно замер, прислушиваясь. Хриплый лай пса далеко в деревне. Казалось, дома соседей, накренившись, тоже вслушивались в потревоженную тишину.

Не успел я занести топор над еще сочным деревом во второй раз, как со стороны моего дома на меня ловкой татью метнулась тень.

— Шайтан! — завопила тать, и я без труда признал в этой фигуре Сулеймана.

— Держи его! — завизжал голос Проньки.

Я решил довести дело до конца, а потом уже разбираться с обидчиками. Но я не рассчитал расстояния: Сулейман, оказавшийся совсем рядом, сбил меня с ног, колоритно изрыгая проклятья на чудном тюркском. Пронька подоспел стремительно, вынырнув белым сычом откуда-то из недр снежной равнины. Мусульманин и христианин умело дубасили меня, атеиста, а я метался по снегу, пытаясь отыскать топор. «Не убий» в этой ситуации никого не интересовало. Всех интересовал топор.

Скоро подоспели люди, все почему-то мужики, меня связали и заточили в собственную избу. Куда-то звонили, с кем-то советовались. Причем явственно прозвучало слово «Вадим», относящееся не ко мне: все издавна называли меня Соломоном, помня еще Моню, отца, и Фашиста, дядю. Когда я услышал «Ипполитыч», сразу успокоился: стало ясно, что обо мне позаботятся всерьез. Печень был выше суеты и мелочных обид; его также невозможно было обвинить в честности и заподозрить в порядочности.

Подъехал почему-то не милицейский «воронок», а облезлая карета скорой помощи.

Надо было быть идиотом, чтобы не догадаться, что меня везут в психбольницу. Карету мне, карету…

Два дюжих санитара, сидевших практически на мне, мрачно обсуждали вчерашнюю пьянку, началом которой послужил чей-то день рождения, и на меня не обращали никакого внимания. Один, лысый, делился впечатлениями:

— И я еще выпил с этими стервами две бутылки, нах. Две, представляешь? А до того мы повалили семь бутылок. Нет, восемь. Подожди, дай посчитаю. Раз, два, три… Нет, семь, нах.

— А потом? — вяло интересовался другой, усатый.

— Не помню. Кажется, подрались. Из-за чего — не помню. Кажется, из-за того, что эта, кривая, Верка, что ли, назвала меня придурком. Меня — придурком, представляешь? Вот они, придурки, нах, — он ткнул локтем мне под глаз, даже не повернувшись.