Отдайте братика

А вместо этого только и думаем, чтобы отправить на мультик, чтоб отстали детки от уставшей мамы, чтоб они этой жирненькой сволочью с пропеллером, Карлсоном, любовались... И будет нам с тобой потом за эти мультики, за Барбару с богатыми, за Карлсона, за все. И мало не покажется. И мало будет. И, вот, поняла я, что не выдержу этого напряжения, не услежу я за своими двумя детками, не дам им того, что с меня требуется. А как представила, что не двое их, а четверо, у-у...

Берег меня Господь и меня и моих не рожденных, выкинутых... Их к Себе забрал, а меня смирил и как в телевизоре показал, кто я есть такая, со всеми моими требованиями к Нему. А может из тех, из не рожденных моих, какие-нибудь негодяи бы выросли и я бы всю жизнь оставшуюся их негодяйство бы наблюдала... Нет не стала бы наблюдать, удавила бы раньше, или б с ума сошла в истерике... это у меня запросто... И не спрашивай, почему у других другие негодяи рождаются и живут припеваючи до самой смерти! И не припеваючи они живут, в души-то их загляни, мрак там. Да маята...

У этих ждет покаяния до смерти, а моих не рожденных забрал, да! Такова воля Его. И не хочу я ее понимать, волю Его, я принимаю ее такой, какая она есть!..

– Э, да успокойся ты, мать, ну и ладно, ну и пусть будет воля Его.

Алешина мама устало морщилась: „Она, Богомолка, не только заверченная, но и заводная“.

Не понимало и не принимало сознание Алешиной мамы Богомолкиных слов о напряжении. Какое там напряженное внимание к сыну при такой собачьей беготливой жизни? Да и зачем оно, напряжение это? Да и о чем напрягаться-то? Литургия какая-то... Ну почитаешь ему раз в неделю хоть про того же Карлсона, да и мультик про него пусть смотрит, очень даже забавно.

– А чего ты так на Карлсона взъелась? – спросила равнодушно Алешина мама, устала она уже от заверченного завода Богомолки.

– Как это „чего“?!

Опять съежилась Алешина мама и решила больше вопросов вообще не задавать. А Богомолка уже не на локти опиралась, а сидела, хотя ей запрещено было.

– Как это „чего“?! Ведь геройчик эдакий миленький у-у-тю-тю, для десятков миллионов наших детей! С одобрительного согласия их матерей! Не понимаю!

– Да успокойся ты, мать.

– Я спокойна как три сфинкса!! Поганец, пакостник и предатель у наших детей маленьким геройчиком устроился! Прилетел, напакостил, разгромил квартиру, сожрал все что можно было сожрать и – когда звонок в дверь, родители пришли, ответ надо держать – смылся! Осталось за кадром, что с ним родители сделали, с тем малышом, а ты что бы сделала, когда б явилась домой с сумками своими неподъемными и такой разгром застала, а Алешенька твой тебе о каком-то Карлсоне с крыши бормочет?!

Так это только начало, прилетает, подлец, опять и с милой невинностью вопрошает: „Ну, ты чего обиделся?“ А?! И наши детки эту гадину воспринимают как миленького добрячка! Что у нас предатели в героях ходят, – это уже было. Но Павлик Морозов лучше Карлсона, который живет на крыше, чтоб ему кто-нибудь пропеллер обломал!.. Павлик Морозов идеей одержим, бесовской идеей, ложной, но он думал, что идя на предательство, добро делает, как же последний хлеб у сельчан во имя мировой революции отнимает, но раз мировая революция это хорошо, то пусть сельчане с голода дохнут, но хлеб отдают. И он не прятался!

А этот? И нам все эти ящики с экранами, все эти пискляшки, все газетки талдычат: „Да-да, вот герой, его любите...“ У тебя есть против них противоядие?! Что молчишь?! У меня есть, а получалось, что – нету, не было сил у меня после работы ни на что, кроме того, чтобы в плаксивых богатых упереться. И вот решила я после того, дарованного мне прозрения – все! Мое место дома! А я ведь в два раза больше моего мужика зарабатывала, вот уж действительно, – счастье мое, чудо мое...

Вздрогнула Алешина мама при этих словах. Эх, да все б отдала, чтоб хоть желание появилось своего обалдуя вот эдак назвать...

– Глядит на меня и мямлит: „Да ведь не хватит моей зарплаты, а больше ведь негде взять“. – Хватит, говорю, брюки поужмем, желания позаткнем, старенькое перешьем, а хлеб, да вода – пища святых угодников, делай свое дело, как делал, что принес, то принес, хватит, не оставит Господь. И не вздумай воровать, узнаю, с лестницы спущу...

В этом Алешина мама ничуть теперь не сомневалась.

– ...Ты, это, – Богомолка резко вдруг, сбавила пыл и дотронулась до руки Алешиной мамы, – ты прости за резкость.

Немного не по себе стало Алешиной маме от прикосновения и от глаз, в упор на нее глядящих. „А ведь и вправду нет в ней лукавства и прощения по-настоящему просит, ну точно мой Алешка, когда в углу стоит...“ И вдруг на какой-то малый миг, но пронзило ее: „А ведь, действительно, Алешка мой – это дар мне, ведь же взаправду, в угол поставленный, прощения, просит не для того, чтобы из угла выйти, а для того, чтобы – простили“. Мама представила на его месте в углу Хапугу и едва не рассмеялась злым смехом.

Пронзило, но не задержалось и ушло.