Отдайте мне ваших детей!

Принимая гостей, он сидел на стуле двухметровой высоты, откинувшись на мягкие шелковые подушки, а чудовищное брюхо вяло, но внушительно лежало между двумя жирными предплечьями. Добрый и услужливый еврей, который соблюдает субботний день, следует всем религиозным запретам и даже, как полагали, может позволить себе кошерное. К тому же он занимался благотворительностью. Чтобы продемонстрировать набожность и рвение к благим делам, он решил взять на воспитание кое-кого из несчастных сирот, которым после szper’ыпришлось покинуть свои ochronkiи которых теперь выставили на продажу в секретариате Волкувны. Толпу его самых полезных мертвецов — среди которых оказался и бывший рабочий пилорамы Мачей Плёт — вписали в формуляр заявления, да так грамотно, что даже госпожа Волк и ее коллеги из комитета по усыновлению ничего не заметили.

Так и получилось, что Дебора Журавская, находясь среди живых, угодила в царство мертвых.

Разумеется, едва она попала в дом Брюха, как распрощалась с трудовой книжкой и продовольственными карточками. За скромную долю из своего собственного пайка она отскребала пол в длинном доме на Францисканской или прислуживала какой-нибудь из множества «жен», которыми Брюхо успел обзавестись за несколько лет. Она все еще неплохо выглядела, так что время от времени ей приходилось оказывать услуги в одном из «домов отдыха», которые господин Гертлер забрал у председателя и которые Брюхо населил мертвыми душами, чтобы иметь что предложить усталым полицейским, приходившим туда отдохнуть и развлечься. В одном из домов был рояль, и так как Дебора, по слухам, когда-то играла, ей приходилось еще и ублажать гостей Брюха музыкой.

Роза Смоленская еще раз просмотрела списки учета населения и выяснила, что Брюхо временно устроил Дебору на работу в шляпную мастерскую на Бжезинской улице. Там шили теплые наушники для немцев. День за днем Роза стояла у ворот, надеясь мельком увидеть хотя бы тень своей бывшей подопечной. Наконец кто-то из служащих проникся симпатией к терпеливо ждущей женщине и объяснил, что, если она ищет Дебору, надо зайти с другой стороны. Роза обошла фабрику; с задней стороны была небольшая грузовая платформа; именно здесь на следующий вечер, когда закончилась смена, она увидела Дебору выходящей в компании других девочек. Внизу платформы ждали, наподобие эскорта, те же двое мужчин, на которых она наткнулась возле длинного дома на Францисканской.

Дебора теперь другая, но все-таки похожая на себя.

Истощенная, со вздутым, как у всех голодающих детей, животом, лицо зверино-худое. К тому же двигается она странно, по-крабьему, втянув голову в плечи. Роза помнит: она двигалась так, когда они вместе несли воду из колодца, но тогда девочка просто хотела уравновесить тяжесть ведра с водой, которое они несли между собой; ледяные осенние или зимние утра с черной землей в чаше двух сведенных вместе рук, и светлеющее небо между ними. Дебора рассказывала, как будет жить после войны: поступит в консерваторию в Варшаве, может быть, поедет в Лондон или Париж; и с каждым новым признанием она перехватывала ручку ведра. Сейчас у Деборы в руках ничего нет, но она двигается так же. На ногах у нее trepki,подметки которых настолько износились, что ей приходится ходить на ребре стопы — или она хромает.

Теперь Роза понимает. Должно быть, Дебору били.

Она бежит за ней.

— Я нашла тебе работу, — говорит она, или, вернее, кричит, так как Дебора изо всех сил старается утащить свое тяжелое искривленное тело за другими работницами, которые успели уйти вперед. —

В упаковочном зале на фарфоровой фабрике Туска.

Ты будешь упаковывать предохранители.

Там на фабрике полно работы! Сколько хочешь!

Но Дебора не оборачивается.

А вот оба часовых Брюха уже рядом с Розой. Ушанки надвинуты глубоко на лоб; они улыбаются, хотя их лица неподвижны. С улыбкой они хватают Розу за пояс и швыряют на землю.

Девочки уже успели уйти далеко по направлению к Францисканской; поодаль стоит Брюхо и ждет. Он еще огромнее, чем о нем говорят. У него столь обширный живот, что Брюхо может идти, только если его кто-нибудь поддерживает. Две молодые женщины и мужчина выглядят его омоложенными копиями — у сына (если это сын) на голове даже такая же фригийская шапочка, как у отца. Вся компания тащится, волочится вперед по засохшей глине. Живот, подаривший Брюху его прозвище, вялым мешком свисает между ляжками. Может показаться, что Брюхо похваляется едой, которой набит его живот, но живот Брюха пуст — наверное, этим и объясняется его злость. Он заговорил еще до того, как они подошли. Он знает, кто она такая, объявляет Брюхо. Она работает в секретариате Волкувны, верно?