Отдайте мне ваших детей!

Он не отвечает. Он говорит о Варшаве так, словно прожил там целую вечность: в Варшаве есть kanalizacja по всему гетто. Значит, через канализационные туннели можно проносить оружие. Контрабандисты на той стороне берут пятьдесят тысяч злотых за один немецкий армейский пистолет. С боеприпасами тяжело. Мои корреспонденты из ŻOB жалуются, что польская армия не хочет давать им боеприпасы. Поляки в Варшаве, как и здесь, отказываются дать евреям в руки оружие. Иногда кажется, что они больше боятся евреев, чем немцев.

Внезапно возникает ощущение, что книги, окружающие их в тесном, промозглом подвале, держатся на тонком столбе воздуха и могут в любой момент обрушиться на них. Первая реакция Веры — закрыться руками. С чего он вообще решил вывалить на нее все эти сведения, не поинтересовавшись сначала, готова ли она, хочет ли она все это знать? Подозрения о том, что депортации так или иначе ведут к массовым казням нежелательных евреев — об этом они уже слышали. На всех ressort’ax только и шушукались о том, что вообще у немцев на уме. Но что где-то в Варшаве, или в Люблине, или в Белостоке может существовать организованное сопротивление немецким оккупационным властям, ей и в голову не приходило. И если это правда, сказала она, то как он мог стоять здесь, привычно вытаращив глаза, и с такой легкостью рассуждать о сопротивлении? Как он или они могли ничего не делать?

Вера выговорилась; Гликсман же продолжал спокойно и доверительно таращиться на нее — и только. Но теперь она заметила, что в его взгляде есть что-то фанатичное — подавленная голодом, но долго питаемая ярость.

— Кто же не хочет знать о сопротивлении? — спросил он. — Но где нам взять оружие? Да если мы его и добудем — как нам вести себя, чтобы председатель разрешил стрелять?

Он рассмеялся собственной шутке. Наверное, смех изумил ее больше всего. Он был грубым, скрипучим и вырывался как будто длинными очередями. Потом Гликсман сел и молча уставился перед собой с тем же бледным, словно только что появившимся испугом во взгляде, с каким смотрел на нее раньше.

С нелегальными документами, которые приносил Гликсман, она поступала так, как, по ее мнению, он сделал бы сам. Два листа из «Трибуны» она спрятала в книгу о пожарных машинах; статьи из «Информационного бюллетеня», «Дневника солдата» и «Голоса Варшавы» вклеила между страниц ежегодных отчетов еврейской общины Лодзи. Монография о величайшем сыне города фабриканте Израэле Познанском оказалась достаточно толстой, чтобы вместить несколько страниц с фронтовыми репортажами, вырезанных из «Фёлькшер Беобахтер» и «Лицманштадтер Цайтунг». Чтобы помечать, в какой книге и на какой полке хранятся запрещенные тексты, Вера придумала простую систему кодов — комбинацию букв и цифр, которые она выводила карандашом в верхнем правом углу каждой отпечатанной регистрационной карточки.

Месяца через два внутренние стены дворца были полностью заклеены такими кодами и сообщениями. Они невидимым, но живым ручейком бежали вдоль и поперек книжных стопок, протекали через корешки книг, папки. Вера надеялась уравновесить свою шаткую библиотеку, однако странное книжное сооружение приобрело вид еще более хрупкий и непрочный. В такие минуты ей казалось, что где-то под полом подвала включается глубинный вакуумный насос — словно мощный водоворот в раковине, когда утекает вода. Иногда насос втягивал так сильно, что ей приходилось обеими руками хвататься за край стола, чтобы ее не утащило вниз.

Это было обычное головокружение от голода.

Она снова ощущала слабость, и все вокруг нее расползалось, как этикетки с бутылок пива или содовой, когда она опускала их в корыто с водой, которое Маман нехотя позволяла ей брать.

(Она ощущала, как светлые волосы Маман щекотали ей шею, как наклонялось и накрывало ее теплое тело матери, когда та осторожными пальцами помогала Вере отмыть размокшие этикетки со скользких бутылочных боков.)

Все вокруг было влажным и пористым. Ввинченная Алексом голая лампочка светила каким-то раздутым светом. Вера слышала, как спустился Алекс с едой, слышала, как звякнул старый молочный бидон, в котором Алекс держал суп. (Или это был кусок черствого хлеба на дне блестящей светлой чайницы?) Однажды он принес стеклянную банку с маринованными огурцами. «Мой отец — klaingertner», — пояснил он с теми немного обиженными интонациями, которые звучали в голосе коренных лодзинских евреев, когда они говорили на идише.