Отдайте мне ваших детей!

Все это дело рабби Айнхорна, пояснил незнакомец. Собственные книги раввина — только малая часть. Все остальные — из еврейских домов гетто. Мы начали собирать их с первого дня депортаций. Одна только мысль о том, что книги могут попасть не в те руки, заставила адвоката Нефталина добиться изъятия книг. Каждый заведующий кварталом или домом должен был пройти по квартирам, подвалам и чердакам, оставленным депортированными евреями, и проверить, что из брошенных книг и рукописей можно принести сюда, в архив, и когда мы говорим «всё», то мы имеем в виду буквально всё, сказал он и улыбнулся. Здесь не только книги, но и всевозможные рукописи, статьи. Никому пока не удалось их подсчитать, составить каталог, никто не сумел установить имена тех, кому они когда-то принадлежали. Все это еще предстоит сделать.

Где-то между шаткими штабелями книг им удалось втиснуть стол для Веры. Господин Гликсман принес пару теплых пледов. Потом, словно цирковой клоун, вытащил изо рта лампочку и вкрутил ее в голый цоколь на одной из подвальных стен, под потолком. Он явно был доволен, что умеет исполнять такие трюки. Когда она попросила ручку, он вытащил ручку из-за уха, а следом — из рукавов рубашки — два листа копировальной бумаги, чтобы Вера вложила их между страницами. Одни и те же заглавия следовало впечатывать по крайней мере дважды: сначала на каталожную карточку, потом — в длинные списки, помечая имена бывших владельцев.

В наклонном столбе света, полного каменной пыли и сухих теней, она сделала первую попытку расставить штабели книг. На некоторых полках книги уже стояли по порядку — по темам или в связках и стопками в соответствии с местами, откуда их принесли: изорванные, залистанные экземпляры Танаха, старые молитвенники, иногда такие маленькие, что их легко можно было зашить в подол рубашки или складки кафтана; фотоальбомы с изображениями нарядных мужчин и женщин за длинными накрытыми столами или школьников на экскурсии, в бриджах и гольфах; учебники с математическими задачками, грамматики польского и иврита; календари за несколько последних десятилетий, тетрадки с расписаниями поездов; переводные романы — Лион Фейхтвангер, Теодор Фонтане или П.-Г. Вудхаус.

Она аккуратно вписывала все имена и названия в выданные ей регистрационные карточки.

Трудность заключалась в том, что не все названия удавалось классифицировать как названия книг. Что, например, ей делать с домашними приходно-расходными книгами — а их были сотни, — простыми клеенчатыми тетрадями, в которых матери семейств отмечали сумму каждой покупки и вели подсчеты?

Александр Гликсман приходил и уходил, но так тихо и молчаливо, что она едва замечала его. Она отрывала глаза от того, что держала в руках, — а в подвале уже никого не было; потом снова поднимала голову — и он опять стоял рядом, глядя на нее большими глазами, которые, казалось, становились тем больше, чем дольше он смотрел. Иногда он приносил что-нибудь поесть помимо ежедневного обеденного супа — кусок хлеба с тонким слоем маргарина или тонко нарезанную редиску. Случалось, что они ели вместе, и она как-то спросила: зачем каждый раз непременно пользоваться отдельным входом, приходить и уходить незамеченными?

Она ожидала, что ответ будет уклончивым, но Гликсман ответил на удивление прямо. «Архив — сердце гетто», — сказал он. Работу здесь получают лишь те, у кого есть высокие покровители, чего не скажешь о Вере. Выплыви наружу тот факт, что она попала сюда не «обычным путем», кто-нибудь вполне мог бы тоже предъявить претензию на эту должность (при том, что начальник архива господин Нефталин, безусловно, в курсе, что она работает здесь). К тому же в ее случае имеют место особые обстоятельства, добавил он и сделал легкое неуклюжее движение, словно желая положить обе ее ноющие руки на колени. Но говорить это было не обязательно. Все знали, как опасно теперь приютить или взять на работу человека, на котором поставили клеймо нетрудоспособного.