Отдайте мне ваших детей!

По той стороне улицы, на углу Пружной и Окоповой, ходят двое стариков, косят в поле траву. Несмотря на июльское пекло, они одеты в толстые куртки на подкладке, просвечивающей сквозь швы на спине и груди, где пришиты желтые звездчатые ярлыки. Лезвия кос вспыхивают в солнечных лучах. У них бидон с водой, который они то и дело передают друг другу. Внезапно оказывается, что один из них что-то кричит Бибову.

Что за черт? Предлагает что-то. Бибов, сам того не желая, приближается.

Один из стариков беззубо улыбается. Поднимает бидон. Предлагает Бибову воды: «Я подумал, что вам в такую жару хочется пить».

Неслыханно. Еврей предлагает напиться арийцу, к тому же занимающему высший командный пост; не говоря уж об антисанитарии — этот бидон! Бибов переводит взгляд с одного старика на другого — они стоят под своими косами; в их улыбках что-то выжидательное, и он невольно откручивает крышку, а потом, скривившись, проводит рукой по рту (хотя бог знает, хочется ли ему пить).

Вот все и разъяснилось. Один из евреев подчеркнуто смиренно спрашивает, нет ли у достопочтенного господина немца лишнего хлеба.

— Чего? Хлеба? Существует хлебный паек. Честный человек всегда может получить талоны и взять хлеб в своем магазине.

Талонов у меня полная книжка, упрямится старик, но какой от них толк, если я тащусь на раздаточный пункт, а мне отвечают, что хлеба нет — «Es ist kein Brot da». Умильным льстивым голосом (какого, по его мнению, немецкий начальник ждет от еврея) старик произносит:

— Я три дня совсем ничего не ел.

Но Бибов стоит на своем:

— Здесь, в гетто, хлеб есть для всех, кто хочет работать.

Косарь набирается смелости и замечает, что он-то как раз работает, это достопочтенный господин может видеть собственными глазами, он и его приятель Ицек скосили весь луг, а это позволит прокормиться молочнику, ходящему за коровами господина Михала Гертлера. Но есть такие, которые ни разу в жизни пальцем не пошевелили честно. И шатаются туда-сюда, эти shiskes. Да-да. Уж он-то знает. Кое-кто из них даже разъезжает на лимузи-и-ине.

Он произносит это слово так, словно во рту у него горячее яйцо.

Бибов слушает с неожиданным интересом.

— Кто? — коротко говорит он.

Мужчина неопределенно взмахивает рукой.

БИБОВ: И куда?

КОСАРЬ: Куда?

БИБОВ: Куда они ездят, эти, на лимузинах?

КОСАРЬ: В один дом, туда, далеко.

БИБОВ: Что за дом?

КОСАРЬ: Когда-то он назывался Зеленый дом. Теперь я не знаю, как…

БИБОВ: Ну, ну? Разборчивее!

КОСАРЬ: А pensie.

БИБОВ: А — что?

КОСАРЬ: Пансион.

БИБОВ: Ах вот как, пансион. И для кого, позвольте спросить?

Косарь пожимает плечами, словно говоря: «Откуда мне знать? Для сильных мира сего? Для тех, у кого острые локти? Для тех, кто считает, что заслужил право передохнуть?» Но он не говорит этого. Да говорить и не требуется. Господин Бибов уже направляется широкими шагами к Зеленому дому. Оба косаря увязываются за ним. Продолжение обещает быть интересным.

Спустя год после того как во время szper’ы из старого приюта выселили детей, от него мало что осталось. Краска, которая некогда дала дому имя, облезла; от мощного каменного фундамента вверх распространилось гниение, превратившее доски во влажно-трухлявую древесную массу. Крыша провалилась, из некоторых окон вынули рамы, и в стенах зияют черные дыры. Однако кое-где еще висят гардины, а за гардинами мелькают испуганные или взволнованные лица.

Бибов ребром ладони стучит в дверь, и, словно весь дом представляет собой живое существо, откуда-то из его глубин вдруг доносится громкий стон.