Отдаю себя революции...

Внезапное появление Фрунзе в опасной зоне боевых действий удивило не только начсостав, а и бойцов, бравших город. Удивило потому, что со времени сформирования армии ни один из командующих, а их за короткий срок сменилось уже несколько, не приезжал на фронт, в особенности в город или село, только что отбитые у белых и где нет никакой уверенности, что враг вот-вот не ворвется снова. А с Уральском именно так и было. Два раза белоказаки уже врывались в город, и его с трудом удавалось отстоять.

Но особенно удивило то, что Фрунзе прибыл без всякой охраны. Прежнее командование являлось и в удаленные от фронта части с такой большой свитой, что невольно думалось: своим и то не доверяют.

Не таков, видно, новый командующий. И это должно было расположить к нему и наверняка расположило бы сразу, если бы не тот неведомо кем пущенный ядовитый слух. Его подхватили сразу и мусолили на все лады. Уж генерал, да еще немец, известно, крут по части всяких там ейн-цвей, шагистики, субординации и прочих цирлих-манирлих. Говорят, уже кое-кого из заслуженных боевых командиров приструнил за партизанщину. Куда приедет, первым делом устраивает смотры-парады. Это в такие-то холода, да почти на самой передовой, можно сказать на виду у беляков! Слыханое ли дело?

Вот и в Уральске, только что заявился, сразу вызвал в штаб весь командный состав, тут же потребовал, чтобы его ознакомили с обстановкой на занимаемом участке фронта.

Сам с виду обходительный, живой, и взгляд доверчивый, теплый. Говорил недолго, но приветливо. Только командиры все равно сидели хмурые, докладывали коротко и неприязненно, всячески давая понять, что делают это лишь по обязанности. А многие из тех, кто не выступал, смотрели на командующего с вызовом, исподлобья.

И уж всех возмутило то, что, заканчивая совещание, командарм приказал завтра же вывести части гарнизона на смотр.

Вывести вывели, но к смотру не готовились, стояли кое-как и прошли без всякого старания. Пусть, дескать, видит «его превосходительство», что это не старое царское войско, а свободная армия. Комбриг же Плясунков и вовсе отличился. Ему не нравилась не только вся эта затея с парадом, но в особенности то, что недолюбливающий лично его, Ивана Плясункова, начдив приказал построить боевую первую бригаду где-то за обозами. Правду говоря, и Плясунков сильно недолюбливал начдива, по его разумению и в подметки не годившегося отосланному в академию своему предшественнику, Василию Ивановичу Чапаеву.

Построенные части ждали командарма. А мороз допекал. Худо одетые бойцы в строю приплясывали от холода. И это еще больше распаляло гнев Плясункова.

В нетерпении он несколько раз проехался на своей косматой и приземистой лошаденке вдоль строя бригады, стараясь разглядеть из-за обозов, что же происходит там, на площади.

Но на площади вроде ничего не происходило. Терпение Плясункова лопнуло, он вынул из нагрудного кармана френча часы-луковицу, щелкнул крышечкой и гаркнул во все горло:

— По зимним квартирам м-а-а-а-рш!

Так и ушла вся бригада, не дождавшись появления командующего.

Смотр не удался. Фрунзе сурово отчитал командиров, перечислил все подмеченные недостатки и потребовал их немедленного устранения, даже дал советы, как этого следует добиться.

Ивана Плясункова все это еще больше заело. Ах, туды-растуды, и в самом деле вроде старые порядки вертают, на манер царской армии заводят, так нет, он, боевой командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии, сам потомственный крестьянин, не будет потакать этому, пойдет решительно против, чем бы это ему ни грозило! И пошел!..

Фрунзе некоторое время в задумчивости смотрел на дверь, за которой скрылся проворный ординарец и, ничего не объясняя, пригласил командиров продолжить прерванное обсуждение боевой обстановки…

Не получив от командарма ответа, Плясунков еще больше взъярился:

— Ну ладно, ваше превосходительство, — с гневным взглядом произнес он, — мы еще посмотрим, чья возьмет!

До самого обеда комбриг мерил быстрыми шагами просторный кабинет. На все доводы комиссара, пытавшегося его вразумить, Плясунков только рукой махал — мол, не агитируй меня за мировую революцию, я за нее сам кого хошь сагитирую.

И обедал злой. Даже, можно сказать, и не обедал, а так, наскоро перекусил и сел писать новую записку командующему.

Плясунков был не ахти как грамотен, письмо ему давалось с трудом, но значения этому не придавал — то, что малограмотен не твоя вина, это вернейший признак твоего до самого последнего времени угнетенного положения. Зато шашкой он, Иван Плясунков, орудует, как добрый косец косой, беляки об этом очень даже хорошо наслышаны. Вот этим он гордился!

Но сейчас комбриг сильно пожалел, что малограмотен. Ему хотелось написать это новое послание как-нибудь поязвительнее и со всякими писарскими завитушками, с этаким стремительным росчерком, чтобы знал командующий — и мы не лыком шиты, только не намерены потакать всяким старорежимным замашкам.