Отдельная реальность

Звук моего имени полностью вывел меня из равновесия. Я невольно застонал. Мне стало очень холодно и одиноко. Я заплакал. Внезапно так захотелось, чтобы рядом был хоть кто-нибудь, кому я небезразличен. Я повернул голову, чтобы взглянуть на дона Хуана. Он смотрел на меня. Я не желал его видеть и закрыл глаза. Тогда мне явилась мать. Я не думал о ней как обычно — я отчетливо ее видел. Она стояла рядом. Я задрожал. Меня захлестнула волна отчаяния, хотелось убежать, исчезнуть. Видение матери болезненно не вязалось с тем, что я искал здесь, на этом пейотном собрании. Несоответствие было кошмарным, и не было никакой возможности сознательно от этого избавиться. Наверно, если бы мне действительно хотелось рассеять видение, то я бы открыл глаза, но почему-то продолжал внимательно его разглядывать, причем с особой тщательностью и скрупулезностью. Меня охватило необъяснимое чувство. Оно было очень странным и действительно охватывало меня, словно какая-то внешняя сила. Я вдруг почувствовал на себе ужасающую тяжесть материнской любви. Звуком своего имени я был вырван из реальности, воспоминание о матери захлестнуло меня грустью и болью, но разглядывая ее, я вдруг понял, что никогда ее не любил. Никогда. Осознание этого меня потрясло. На меня вдруг обрушилась лавина мыслей и образов. Тем временем видение матери исчезло — оно больше не имело значения. И меня совершенно не интересовало, чем занимаются эти индейцы — я попросту забыл о митоте, погрузившись в поток необычных мыслей. Необычных потому, что это были, в общем-то, даже не мысли, а нечто большее — некие завершенные и целостные, эмоционально определенные и бесспорные в своей очевидности откровения относительно истинной природы моих взаимоотношений с матерью.

Неожиданно поток прервался. Мысли утратили текучесть и потеряли свойство целостного переживания. Я начал думать о чем-то другом, бессвязно и неопределенно, что-то о других членах семьи, но уже без видений. Открыв глаза, я посмотрел на дона Хуана. Он стоял. Остальные — тоже. Они направились к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще спал.

Как только мы сели в машину, я рассказал дону Хуану о своих поразительных видениях. Удовлетворенно засмеявшись, он сказал, что эти видения — знак, такой же важный, как и моя первая встреча с Мескалито. Я вспомнил, как дон Хуан объяснял происходившее со мной, когда я впервые принимал пейот. Тогда он посчитал это указанием на необходимость обучения меня своему знанию. Дон Хуан сказал, что в последнюю ночь митоты Мескалито указал на меня, причем настолько явно и с такой силой, что все вынуждены были повернуться в мою сторону. Поэтому они и смотрели на меня, когда я открыл глаза.

Я спросил его о своих нынешних видениях, но он сказал, что все это ерунда по сравнению со знаком.

Дон Хуан продолжал говорить о свете Мескалито, снизошедшем на меня, и о том, как это видели остальные.

— Это было что-то! — восхищенно произнес он. — Невозможно желать лучшего указания.

Наши мысли явно текли в разных направлениях. Его занимали явления, которые он считал знаком, меня — интерпретация деталей моих видений.

— Да не волнуют меня твои знаки! — сказал я. — Мне важно знать, что случилось со мной.

Дона Хуана, казалось, огорчили мои слова. Нахмурившись, он некоторое время сидел молча и неподвижно. Потом он сказал, что единственно важной была благосклонность ко мне Мескалито, который накрыл меня светом своей силы и преподнес мне урок, хотя я ничего для этого не сделал, а всего лишь находился рядом.

Глава 4

4 сентября 1968 года я вновь отправился в Сонору. По просьбе дона Хуана я остановился в Эрмосильо и купил ему агавовой самогонки — разновидности текилы, которую в Мексике называют «баканора». Просьба показалась мне странной, потому что дон Хуан не пил, тем не менее я купил четыре бутылки и сунул их в ящик к другим вещам, которые вез для него.

— Четыре бутылки. Ну ты даешь! — со смехом сказал дон Хуан, заглянув в ящик. — Я же просил одну. Ты решил, наверное, что это — для меня. Но я имел в виду Лусио. Отдай ему ее сам, ладно? Не говори, что от меня.

Лусио был внуком дона Хуана. Я познакомился с ним года два назад. Тогда ему было двадцать восемь. Он был высокого роста, где-то метр девяносто, и всегда не по средствам хорошо одет, чем выделялся среди окружающих. Большинство индейцев яки носят штаны цвета хаки или джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии — «гуарачос». Лусио же обычно носил дорогой кожаный пиджак с черепаховыми пуговицами, шляпу «стетсон» и ковбойские сапожки, разукрашенные монограммами и ручной вышивкой.

Лусио был очень доволен подарком. Он сразу же унес бутылки в дом, видимо, собираясь их спрятать. Дон Хуан по этому поводу сказал, что не стоит прятать спиртное и пить потом в одиночку. На это Лусио ответил, что вовсе не собирался этого делать, а просто положил бутылки в надежное место — пусть полежат, пока он не пригласит друзей и не выпьет вместе с ними.