Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра

Великий мыслитель древности, как известно, колебался между материализмом и идеализмом, диалектикой и метафизикой, что отразилось и в изложении его взглядов.[268] В трактате «О частях животных» Аристотель возражает на догадки Эмпедокла о том, что источником анатомической целесообразности выступает сам процесс возникновения приспособительных признаков, с позиции прямо противоположной. Совершенное строение человеческого тела, говорит он, заранее задано его «божественным» назначением. А «раз человек таков», каков он есть, стало быть, и «возникновение его должно быть таким-то… тот же способ рассуждения одинаково применим ко всем другим произведениям природы».[269]

Последовательно материалистическое и диалектическое понимание прекрасного подразумевает, несомненно, обратную зависимость: красота человека и всего остального в природе «такова» в силу «такого-то» процесса развития.

Первоначальную мысль о целесообразности прекрасного Ефремов усвоил (это хорошо видно в его исторической прозе) из античной эстетики и античного искусства. В её разработке он выступил с позиции диалектического материализма и современного естествознания. В обширной лекции доктора Гирина в романе «Лезвие бритвы» писатель развил концепцию красоты как биологической целесообразности, исходя из того, что «прекрасное есть жизнь», т.е. из примата красоты в мире действительности над красотой в искусстве. Автор этой знаменитой формулы Н.Г.Чернышевский ограничивал, однако, объективно универсальный ее смысл антропологическим пониманием жизни. «Красоту в природе, — писал он, — составляет то, что напоминает человека» и даже «предвозвещает личность».[270] И далее — «…жизнь мы видим только в действительных, живых существах, а отвлеченные, общие мысли, — исключал Чернышевский общественное сознание (вероятно, в полемике с идеалистической эстетикой Гегеля), — не входят в область жизни».[271] Чернышевский поэтому считал излишним «проводить в подробности» свое понимание красоты «по всем царствам природы».

С точки же зрения эволюционной теории Дарвина, на которую опирается Ефремов (автор диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» не мог ещё её знать), человеческая красота выступает генеральным критерием прекрасного в природе постольку, поскольку является высшей ступенью общебиологической целесообразности. Чернышевский комментирует замечание Гёте о том, что природа редко создает совершенные образцы человеческой красоты, в том духе, что ей нужно «сохранение» своих творений, «а не собственно красота»[272] По современным же представлениям красота и есть «сохранение», но как результат прогрессивного процесса творений природы, а не какая-то окончательная «образцовая» форма.

У вымерших гигантских ящеров, говорит Ефремов в романе «Туманность Андромеды»: «увеличение мускульной силы вызывало» линейное «утолщение костей скелета, подвергавшихся большой нагрузке, и увеличившаяся тяжесть скелета требовала нового усиления мышц» (т.3 II, с.107) и т.д. Только человеку «с его прекрасным, позволяющим изумительную подвижность и точность движении телом» (т.3 II, с. 107) удалось избежать в процессе эволюции подобных тупиков. Природа нашла в человеке наибольшее равновесие противоречиво направленных приспособительных механизмов. «…Чем труднее и дольше был слепой эволюционный путь отбора, — размышляет один из героев „Туманности Андромеды”, — тем прекраснее получались формы высших, мыслящих существ, тем тоньше была разработана [природой, — А.Б.] целесообразность их приспособления к окружающим условиям и требованиям жизни, та целесообразность, которая и есть красота» (т.3 II, с. 143).

«…красота стоит на службе естественного отбора и ограждает безукоризненное функционирование организма» (т.3 I, с.6). Приводя в предисловии к переизданию романа «Лезвие бритвы» этот вывод испанского зоолога Ф.Родригеса де ла Фуэнте, Ефремов с сожалением писал, что аналогичные наблюдения естествоиспытателей не привлекли внимания эстетиков и искусствоведов. Плодотворность понимания прекрасного как естественно целесообразного открывается многосторонней философской мысли. Только такой подход способен дополнить традиционно гуманитарный горизонт эстетки фактами, выводами и, главное, диалектическим методом естественных наук. Проблема прекрасного, — вероятно, уникальный по своей сложности перекрёсток, на котором переплелось множество ветвей обществознания и природознания. Говоря словами Ефремова, сказанными в другой связи, подлинное познание этой проблемы «невозможно в цепях односторонней и опасной логики… узких научных дисциплин».[273]