Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра

Чтобы стала ясна диалектика подобных компромиссов природы, должно было изжить себя метафизическое мировоззрение. Гельмгольц полагал, что Господь Бог проявил себя плохим оптиком, устроив человеческий глаз недостаточно совершенным в отдельных функциях. Однако по сочетанию противоположных требований к зрению наш «несовершенный» орган, говорит Ефремов, отличается замечательным равновесием и полнотой возможностей. Нервные и химические системы нашей биологической машины, напоминает он, тоже работают «в очень узких пределах, и всю жизнь мы как бы балансируем „на лезвии бритвы”» (т.3 I,с.75; курсив мой, - А.Б.).

Этой метафорой не зря озаглавлен роман о красоте «…красота, — подытоживает Ефремов, — это правильная линия в единстве и борьбе противоположностей, та самая середина между двумя сторонами всякого явления, всякой вещи, которую видели еще древние греки и называли аристон — наилучшим, считая синонимом этого слова меру» (метрон) (3 I, с.65). Чувство меры во всем, воспитываемое искусством, Ефремов вообще считает основой культуры. В новое время диалектический материализм естествознания позволил обосновать меру и дать ее точную характеристику как гармонического разрешения, казалось бы, губительных противоречий. «Единственно совершенную возможность» Ефремов называет второй (после анатомической целесообразности) и главной ступенью красоты.

Писатель демонстрирует эту грань прекрасного на примере различного понимания женской красоты. В романе «Лезвие бритвы» оппоненты доктора Гирина доказывают, будто в современном искусстве «образ женщины, чистый и светлый, должен быть лишен подчеркнутых особенностей ее пола», избавлен от «ненужной силы эроса»: «Зачем это в век машин?» (т.3 I, с.63). По их мнению, женщина в новой жизни якобы «будет похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы быть повсюду товарищем и спутником мужчины» (т.3 I. с.61). Женский идеал — в виде юноши, да еще непременно ведомого мужчиной… Между тем у женщины, считает Ефремов, есть свое, чисто женское лидерство, отвечающее ее собственной, немужской, красоте.

В истории человечества, напоминает он, повторялись периоды, когда здоровый идеал красоты временно отодвигался болезненным. «В Европе в средние века художники, впервые изображавшие обнаженное тело, писали женщин-рахитичек» (т.3 I, с. 109). Их модели, запертые в феодальных городах, лишены были солнца и физического труда. Искусство XX века (Ефремов называет имена Мюнха, Матисса, Пикассо, Ван-Донгена) отчасти возвращается к средневековому канону удлиненного тела хрупкого склада, с небольшим запасом жизненных сил. «Безусловно, появление множества женщин городского, нетренированного облика, не делавших никогда долгой и трудной физической работы (это не значит изнуряющей, напоминает Ефремов), должно оказать влияние на вкусы нашего времени. Разве их можно назвать неправильными для настоящего момента? Однако они будут неправильны с точки зрения наибольшего здоровья, мощи и энергии, на какую, так сказать, рассчитан человек» (т.3 I, с.111) (Курсив мой, — А.Б).

О том же писал еще Чернышевский, ссылаясь на стихийно верный эстетический идеал фольклора: «…в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы признаком цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе (что и Ефремов особо выделяет как источник физической красоты, — А.Б) …увлечение бледною, болезненною красотой — признак искусственной испорченности вкуса».[277] Это не умаляет искусства, воплощающего такое понимание красоты. Но вовсе не исключает и критической оценки «идеала» «Я говорю о том, — подчеркивал Чернышевский, — что прекрасно по своей сущности, а не потому только, что прекрасно изображено искусством[278].

С такой точки зрения нет ничего ошибочней выводить идеал будущего (!) человека из нынешней моды и субъективных суждений о якобы равных возможностях мужчины и женщины. Оппоненты доктора Гирина объясняют свой канон «целомудренными» рассуждениями, будто женский облик в искусстве нисколько не теряет, если неприличные места прикрыты лифчиком и трусиками (т.3 I, с.61). Нам думается, подобные мотивы — пережиток ущербной морали, побуждавшей, например, первохристианских фанатиков калечить богов и титанов на фризах Пергамского алтаря. «Помните, — говорит в своей лекции Гирин, — если вы, глядя на красоту нагой женщины, видите прежде всего „неприличные места” и их надо от вас закрыть, вы еще не человек в этом отношении» (т.3 I, с.61).